Анна Тайшина - жена Петра Тайшина

Калмычка

          Она была красива и лицом походила на китаянку: с белой кожей и длинными черными косами, что высоко ценилось среди народов степи. Девушка происходила из древнего и знатного рода калмыцких князей–тайшей. Она была внучкой Церен-хана, хошеутского владельца, женатого на родной тетке хана Аюки Мончакова – объединителя калмыков – Дорджи-Раптан. Звали девушку Церен-янжи. Ей было всего 14 лет, когда она вышла замуж за внука великого Аюки-хана - Баксадая-Дорджи, сына Чакдор-Джаба и Хандаги, дочери джамбулакского мурзы. Церен-янжи вышла замуж за пределы своего рода. Но с точки зрения династических связей брак казался на редкость удачливым, ведь Церен-янжи входила в семью калмыцкого хана. При замужестве за нее был уплачен значительный выкуп. На свадьбе Церен-янжи, по традиции, была одета в длинное платье, почти закрывающее сапоги, в талию, украшенное золотом и серебряными позументами. Под биизом - манишка, расшитая серебряной и золотой нитью, подпоясана она была широким поясом из цветного сукна. На голове – вышитая, маленькая круглая шапочка из красного бархата. Нет сомнений, что она смогла произвести впечатление на будущего мужа. Для молодоженов поставили отдельную кибитку. Как положено в таких случаях семья Баксадая приготовила кибитку, а семья Церен-янжи оплатила внутреннее убранство и предметы обихода.

          Муж Церен-янжи, Баксадай Доржи, обладал большими амбициями. Он понимал, что хан калмыков Аюка стареет и очень скоро в Калмыцком ханстве обостриться борьба за власть. Баксадай имел хорошее родословие, позволявшее ему побороться за власть в ханстве. Но его улус был небогат, состоял всего из трехсот кибиток, поэтому он не мог на равных бороться за власть с более сильными соперниками. Баксадай Доржи решил искать себе могущественных покровителей и обрел их в лице русских властей. Калмыцкое ханство со времен хана Аюки находилось в вассальной зависимости от российского престола. Российские власти хотели распространить православие среди буддистов–калмыков, чтобы сделать их ближе к народам, составлявшим национальное ядро государства. Политика христианизации калмыков в XVII–XVIII веках была гибкой и прагматичной. Она проводилась с учетом внутренних и внешних факторов, действовавших на калмыцкое общество. Немаловажное значение придавалось крещению калмыцкой знати, созданию проправительственно настроенной социально-культурной элиты ханства. Элита должна была оказать влияние на своих соплеменников и стать опорой в политике проведения христианизации.

         Смерть хана Аюки обострила борьбу наследников за ханский престол. Желая занять ханский престол, Баксадай-Доржи решил принять православие. Крещение ханского внука стало политическим ходом в борьбе за власть и было принято им по чисто конъюнктурным соображениям. Баксадая-Доржи крестили 15 ноября 1724 г. в Санкт-Петербурге в соборной Троицкой церкви. Крещение было обставлено очень пышно и торжественно. Присутствие Петра I, архиереев Новгородского, Псковского, Вятского, членов Синода, сенаторов, министров, генералов и других знатных особ подчеркивало значимость и важность данного действа. Во время крещения на Баксадая-Доржи был положен золотой крест, одет он был в новое платье, соболью шубу, покрытую золотой парчой, и соболью шапку. На обряд крещения было истрачено 469 руб. 8 коп. Его восприемником был Петр I, поэтому новокрещеный был наречен Петром, а его титул (тайша) стал фамилией. Император подарил своему крестнику походную церковь, на алтаре которой была надпись: «Повелением благочестивейшего Государя Петра Великого благославением Святейшего Синода состроился храм сей походный Воскресения Христова и освятися 1725 февраля 17 и дадеся владельцу калмыцкому новопросвещенному Петру Петровичу Тайше». При улусе Петра Тайшина начала действовать особая христианская миссия, которую возглавил иеромонах Никодим Ленкеевич. Ему удалось обратить в христианство многих калмыков из улуса Тайшина и других улусов. Но быстро выяснилось, что Петр Тайшин не был ревностным поборником православия. Больше того, он чинил козни членам миссии, не давал им вести проповеди и даже привести к православию собственную жену. Долгое время Церен-янжи оставалась буддисткой, хотя, по уверению Ленкеевича, проявляла искренний интерес к вероучению Русской православной церкви. При этом Петр Тайшин считал себя главой всех крещеных калмыков, в том числе служащих другим тайшам, и требовал, чтобы они подчинялись только ему.    

Калмык

          Тем временем, как и следовало ожидать, после смерти хана Аюки в Калмыцком ханстве началась междоусобица. Интриги родственников, борьба за ханскую власть разрывали родственные узы калмыцкой аристократии. Двоюродный брат Баксадая – сын Агунджаба – могущественный владелец Дондук-Омбо начал решительную борьбу за овладение ханским престолом. Для достижения поставленной цели он не останавливался ни перед чем: воевал с русскими, киргизами, не смотря на присягу в верности калмыков российскому престолу, данную покойным Аюкой-ханом. С особой жестокостью Дондук-Омбо расправлялся со своими политическим противниками из числа калмыков, к которым относился и Петр Тайшин. Междоусобная борьба закончилась для него трагично: улус Тайшина был разгромлен, а калмыков-христиан забрали в свои улусы другие тайши. Действуя угрозами, а часто и насилием, они требовали от соплеменников отречься от православия и вернуться к учению буддистов. На некоторое время христианская миссия перестала действовать. Остатки улуса Тайшина рассеялись в степи, его жена, вероятно, пережидала смуту у родственников. Сам же незадачливый тайша отправился в Петербург, искать помощи у могущественных покровителей.       

          Туда же 26 сентября 1734 г. была отправлена жена Петра Петровича Тайшина Церен-янжи в сопровождении пристава астраханского драгунского полка, толмача, 20 буддийских монахов, а также двух девочек. Она лично изъявила желание принять крещение, что было высоко оценено российскими властями. Церемония принятия Церен-янжи императрицей Анной Иоанновной была прописана до мельчайших подробностей. Крестили Церен-янжи 3 июля 1735 г. Восприемницей была сама императрица, поэтому ее нарекли Анной. Петру и Анне Тайшиным был жалован княжеский титул.

          Петр Тайшин, хлопотавший в Петербурге о возвращении ему наследственного улуса, захваченного родственниками, обратился в 1736 году в коллегию иностранных дел с просьбой, чтобы всех крещеных калмыков отдали ему и позволили «в способном месте построить город». Проиграв борьбу за ханский престол, он стремился отстоять власть над калмыками–христианами и, что немаловажно, обеспечить их защиту от притеснений соплеменников силой российских войск. Просьба эта была удовлетворена уже после скоропостижной смерти Тайшина в том же 1736 году. Наследовала покойному его жена, поскольку супруги, вероятно, не имели детей мужского пола, либо они не дожили до совершеннолетия. Дочери Анны, приняв православие, вышли замуж за русских аристократов. После смерти мужа Анна Тайшина стала именоваться правительницей крещеных калмыков.   

          Анна еще находилась в Петербурге, добиваясь милостей у императрицы, а предназначенные ей в управление калмыки начали уже стекаться к сборным пунктам – Астрахани, Самаре и Красному Яру для отправки их к новому месту жительства. Страшное зрелище представляли собой эти люди, разоренные и гонимые нуждой с родных степей в неизвестные для них края. Указом от 7 апреля 1737 года руководителю Оренбургской экспедиции И.К. Кириллову было предписано, чтобы ко времени прибытия в Самару княгини Тайшиной, была построена крепость и в ней церковь. Вновь назначенный начальником Оренбургской экспедиции после смерти Кириллова, В.Н. Татищев принял решение, что княгине Тайшиной временно лучше жить в Алексеевске на линии между Самарой и Красносамарском. Княгине это место не понравилось, и по просьбе Татищева один из казаков указал на урочище Переполье, где есть Воложка Копылова. Выше верст на 20 и находилась Кунья Волошка, где зимой 1737–1738 годов для княгини и крещеных калмыков построили крепость. Незадолго пред отправлением княгини из Петербурга положено было определить при ней архимандрита, трех священников и семь церковников с пристойным жалованьем. Так была возобновлена деятельность миссии для христианизации калмыков. Новым руководителем миссии и духовником княгини стал протоиерей Андрей Чубовской.

          Полковник А.И. Змеев, коему было вверено начальство в Ставрополе, прибыл в 1737 с княгиней Тайшиной в Саратов, где принял крещеных калмыков. Анна Тайшина в апреле 1737 года прибыла в Самару, получив при отъезде из Петербурга вместе с зайсангами 9347 рублей – огромную по тем временам сумму. От императрицы она получила жалованную грамоту на владение и управление всеми крещеными калмыками. Совет из зайсангов, которых выбирала сама Тайшина, вместе с княгиней управлял подданными. Весною 1738 года 700 семейств (2104 души обоего пола) астраханских и донских крещеных калмыков во главе с княгиней А. Тайшиной, владельцами и зайсангами по решению Сената были поселены в урочище Кунья Воложка. В 1738 году в новой крепости был возведен дом для княгини Тайшиной, в котором она и поселилась, приехав в Ставрополь в середине сентября 1738 года. Здесь она увидела безотрадное зрелище – полную нищету своих подданных. В прошении на имя императрицы Анна писала: «Находящиеся при мне зайсанги в минувшее калмыцкое междоусобие все разорены, а я не только их снабдить, но и себя пропитать способа не имею». Княгине была обещана дополнительная материальная помощь и, что немаловажно, большие земельные пожалования, как лично для нее, так и для ее улусных людей. Приехавшего с проверкой Татищева княгиня горячо благодарила за помощь русского правительства и даже хотела подарить ему за труды несколько десятков голов скота, но Татищев отказался. Как заботливая владелица Анна поделилась с Татищевым радостью, что вконец обнищавшие калмыки, приехавшие в Ставрополь, не только получили денежную помощь, но и довольно большой приплод скота, успели запастись на зиму сеном, напомнила о деревнях, обещанных ее мужу при крещении, но так и не пожалованных. В.Н. Татищев с присущей ему энергией взялся за укрепление материального положения калмыков. Был составлен особый штат создаваемого из калмыков-христиан войска, по которому войсковые чины получали большие земельные пожалования в окрестностях крепости. При нарезке земельных участков по указу от 26 февраля 1739, княгине было отведено 600 четвертей пахоты и 1000 копен сенных покосов, больше 1000 кв. сажен леса. Для помощи бедным калмыкам Тайшиной выделили 500 рублей ассигнациями. Калмыки получили право на винную торговлю в пределах своих земель, доходы от которой делились между знатью и простыми людьми. В 1741 году Сенат наконец-то выделил Тайшиной обещанные ее мужу деревеньки. В том же 1741 году Анна Тайшина вместе с комендантом крепости бригадиром Андреем Ивановичем Змеевым обратилась в сенат с просьбой об открытии в Ставрополе школы для калмыцких детей, на что сенат дополнительно выделил 500 рублей.

         Анна Тайшина ненадолго пережила своего мужа. Хлопоты по устройству своих подданных подорвали ее здоровье. Впоследствии полковник ставропольского калмыцкого войска Кирилл Шарап доносил: «Княгиня Тайшина и бригадир Змеев при жизни своей, будучи в Ставрополе, поистине великое о нас старание имели». Еще во время болезни Анны Тайшиной, когда уже было видно, что дни ее сочтены, ближайшее окружение стало задумываться о кандидатуре достойного ей преемника. В Петербурге была утверждена кандидатура Никиты Дербетева. По легенде, умирая, Анна Тайшина пророчески сказала: «Через 100 лет на этой земле калмыкам не жить». Так и произошло. Потомки пришедших с ней людей были переселены в степи Оренбургской губернии.

          После смерти княгини Тайшиной в Ставрополе среди калмыков начались беспорядки, так как у них отнимали землю и рыбные ловли, калмыки были вынуждены нищенствовать и просить милостыню. Имущество Анны Тайшиной по решению коллегии иностранных дел, считали выморочным. И по уплате 300 рублей за доспехи, который Петр Тайшин купил за 1500 овец, а его вдова Анна Тайшина подарила доспехи Кириллу Шарапу, остальное имущество было поделено между зайсангами. Хан Дондук-Даша, брат Петра Тайшина, просил передать ему доспехи и печать из сандального дерева, принадлежавшие князю и находившиеся после его смерти у племянника княгини Петра Торгоутского. Коллегия иностранных дел выкупила у Кирилла Шарапа доспехи и передала их хану Дондук-Даше, а печать далай-ламы на Калмыцкое ханство оставила в архиве коллегии. Позднее для Дондук-Даши отвели крепость Красный Яр. В 1745 году, правителем калмыков назначен ее племянник, князь Петр Торгоутский, а при нем образован калмыцкий суд – зарго, наделенный военно-административными функциями. В нем по штату заседали войсковой полковник, войсковой судья, войсковой писарь, надзиратель за улусами, войсковой есаул, два войсковых хорунжих. После смерти войскового судьи Петра Торгоутского власть перешла к Никите Дербетову, продолжившему дело Петра и Анны Тайшиных.

Анна Татищева - жена В.Н.Татищева

Василий Никитич Татищев

Основатель нашего города Василий Никитич Татищев летом 1714 года же­нился. Анна или Авдотья Васильевна Татищева (1710-1758) происходила из дворян Андреевских, чей род был внесен в 3 часть родословной книги Херсонской и Киевской губерний. В первом браке Андреевская была за подполковником Федотом Реткиным, помещиком Рязанской губернии, соседом ее родителей по имению. В этом браке у нее родился сын Алексей. Подполковник Федот Реткин командовал отрядом при подавлении пугачевского восстания. После гибели первого мужа, Анна Васильевна вышла замуж за Василия Ботвиньева (изсмоленского боярского рода, берущего начало от Неклюда Константиновича), помещика Дмитровского уезда Московской губернии, подьячего и домашнего секретаря Алексея Михайловича. В 1714 г. дважды вдова дала согласие на брак и венчалась с Василием Никитичем Татищевым.  Но у семейного очага Татищев надолго не задержался: он посещал Кенигсберг, Поморье, Гданьск.

В 1715 году от этого брака у него родилась дочь Евпраксия, а в 1717 году - сын Евграф. Брак, заключенный по увлечению, счастливым не был. Да и трудно было ожидать иного, когда супруги крайне редко виделись. Дворяне начала 18 века обязаны были нес­ти возложенную на них службу беспрекословно, не отго­вариваясь какими-либо своими личными делами, в частно­сти хозяйственными и семейными. Для Татищева же вопрос и не мог быть поставлен иначе. Он считал такой по­рядок вполне целесообразным и справедливым и никогда не пытался обойти существующие предписания. Охлаждение наступило уже после нескольких лет су­пружества. А 1 мая 1718 году Татищев обращается в Синод с прошением о расторжении брака:

«В прошедшем 1714 году совокупился я законным браком с вдовою Анною Васильевною, дочерью Андреевского, а живучи с нею по закону, прижил детей, сына да дочь, и после того, видя я от нее, жены моей, великие противности, что паче меры пьянствовала и платье мое растащила, унимал ее добрыми представлениями, одна­ко же не токмо ко благому не споспешествовало, но паче против меня в бесчеловечное озлобление ее привело, ибо вскоре потом услышал я, что она... к чарованию меня прилежала, а понеже на оное никакого доказательства явного изобрести не мог, к тому же ж отлучность моя тогда принудила меня отставить. Она же по отлучении моем не токмо все свои и мои також и брата моего Ива­на Никитича оставленные в доме моем на сохранение платья беспотребно изжила, но и недвижимые сына име­ния против прав российских без ведома моего продала.

Сверх того, забыв завет божий и свое пред богом обеща­ние, прелюбодействовала с игуменом Иосифом Раковского монастыря, что в Старицком уезде, которому есть такие доказательства, что оный игумен, не имея никакого с нами свойства, ниже со мною знакомства, противу закона иноческого многократно к ней, жене моей, ездя, пьянствовал, чрез целые ночи с нею пировал, и в хоромах у нее но­чевал; також и она, жена моя, к нему ездя в келью, че­рез целые ночи в уединении пребывала, которому есть свидетельства от бывших при том служителей, а именно: повар Ефим Иванов, дворовый человек Ларион Никитин с женою Ульяною да девки Авдотья Иванова, Ульяна Федорова, вдова Дарья Григорьева, сии же, надеюся, что и большие доказательства знают и ежели токмо от истины не устранятся. По прибытии же моем в Москву, не довольствуясь, она, жена моя, вышеобъявленными зло­деяниями, умыслила прежнее свое помышление о чаро­действе в действо привести: съездила сама к чародеям и посылала людей своих Ивана Жихарева да Федора Никитина для варения некоторых составов и, получив оныя, посылала чрез женщину ее преданную, Ненилу, Антипову дочь, класть мне в кушанье, и хотя оная, сказывает, три раза мне в похлебку клала, однако ж всевышним защищением от оного безо всякой моей осторожности из­бавился, ибо ни один раз пить-есть не случалось, и вско­ре сие открылось.

Она же, жена моя, видя таковую свою злость открыту, умыслила употребляемых в оное людей отлучить, а именно Федора Никитина с женою отослала тайно, кото­рый, слышу, что живет у сына ее, а моего пасынка Алек­сея Реткина в защищении, а повар Петр Анисимов где живет, до днесь известия не имею. И потому за оное ее злое умышление и за показанные прелюбодейства жить с нею по закону никакими мерами невозможно». Василий Никитич просил развести его с женой. О сопернике его, игумене Иосифе Решилове, осведом­ленный историк писал: «Решилов был человек пустой и продажный, грубый и наглый проходимец, у которого в душе не осталось, по-видимому, ни одного чистого поня­тия, ни одного честного движения. Он и в грош не ста­вил монашество, хотя был иеромонахом; развратничал с крайним бесстыдством; но где нужно было, ползал и пре­смыкался с таким же крайним самоуничтожением.

В мо­настырях Тверской епархии, которыми он уп­равлял со званием игумена, он не возбуждал ничего, кроме ненависти, своими притеснениями монахов и мона­стырских крестьян, хищничеством и поборами». Иван Григорьевич Решилов - игумен клобукова Николаевского монастыря Тверской enapxии, сын кресть­янина, родился в Белеве, умер после 1740 г. Он вырос в расколе, был хорошим начетчиком в раскольнических сочинениях, был раскольническим попом и многих увлек в раскол в Белевском, Глуховском и других уездах, побывал с своими учениками в Подолье, на Волыни и даже в Венгрии.

Но в 1719 г, во время пребывания в одном из керченских скитов он вдруг ре­шился присоединиться к православию. Нижегородский епископ Питирим с боль­шою радости принял его, как известного к расколе учителя и, после недолгого собеседования, присоединил его к православ­ной церкви; вскоре Решилов был даже представлен Петру Великому. Приняв пострижение в монашество с именем Иосифа, он просил, чтобы его назначили для обращения раскольников в те именно местности, где в недавнее время он сам проповедовал раскол. Ему пору­чено было сначала обращать в православиe раскольников в Калуге, Вязниках, Ржев, Твери, Торжке в январе 1722 г., опять-таки по собственному вызову он отправлен был для той же цели в Стародубье и другие раскольни­ческие скиты черниговской губернии.

Зная, что очень много раскольников бежит за польскую границу в Витковские скиты, он первым делом позаботился об устройстве крепких застав по тому тракту, а затем начал свои обращения. В течение двух лет он обратил в православие по его донесениям, по край­ней меpе, до 800 чел., а с тех, кото­рые не послушали его проповеди, собрал 1700 р. штрафных денег.

Деятельность его отличалась многими несимпатичными чертами; раскольники слободы Клеонки даже сделали на пасху нападение на собор­ную   церковь в   Стародубе, с целью убить Иосифа, но он спасся. С октября 1724 г. до 1726 г. Иосиф прожил в Петербурге и ходатайствовал об организации противораскольнического миссионерского дела; но хлопоты его не имели никакого ycпеxa; в конце 1725 г. Иосиф просил Св. Синод уволить его от миссионерской должности и дозволить ему жить в каком-нибудь монастыре тверской eпapxии. He получив согласия Синода, Иосиф, однако, 6 января 1723 г. поехал в Тверь с тверским архиепископом Фиофилактом Лопатинским, и там они тру­дились над составлением книги «Не­правды раскольничества». Сначала Иосиф был иеромонахом тверского apxиepeйcкогo дома, чрез три месяца сделан игуменом Ракова Зубцевского монастыря в Старицком уезде, причем ему поручено было выдать все раскольнические дела но eпapхии, с января же 1728 г. Иосиф был игуменом клобукова Николаенского монастыря тверской eпapxии.

Осенью 1730 г., по жалобам братии и крестьян, Иосиф был уволен от игуменства и послан в Старицкий монастырь в число братства. В апреле. 1731 г. Иосиф возвратился в тверской apxиepeйcкий дом, затем в Калязине в монастыре исполнял должность конюшего. В июле 1732 г. Иосиф ездил на богомолье в Москву, а с августа 1732 г. самовольно поселился в Бизюковом монастыри Смоленской епapxии и исполнял там различный послушания.

21 ноября 1732 г. Иосиф по обвинению в растрате казенного имущества, был вытребован в Москву на суд, потом его перевезли в Петербург, и возникло известное в истории «Решиловское дело». Расхищение ничтожной суммы послужило для Феофана Прокоповича только предлогом начать преследование своих политических противников, мало помалу привлечены были к следствию Иоасаф Маевский, Маркел Родытевский, наконец, архиепископ Фиофилакт После долгого суда все они пострадали, и оппозиция приверженцев страны и противников Пет­ровской церковной реформы была оконча­тельно ослаблена. 20 марта 1734 г. игумен Иосиф Решилов был лишен сана, назван расстригой Иваном и отправлен в Тайную Канцелярию. 20 де­кабря 1740 г. Высочайшим указом Ивану Решилову была отпущена вина, возвращено прежнее имя Иосифа приказано было его послать в какой-либо монастырь в число братии на неисходное жительство.

Вся история домашнего крушения Татищева страшна своей эпохальностью. Как, впрочем, все было эпохально в этом человеке. Стоило ему спуститься с высот науки и государственных замыслов, как он оказался в недавнем прошлом, вполне ему знакомом. Это был трагический разрыв между идущим сверху просвещением и коренной жизнью, разрыв, о котором толковали потом и Пушкин, и славянофилы, и Достоев­ский, и Толстой. Разрыв этот существовал и в сознании Василия Ни­китича, ибо он, образованный человек - инженер, ма­тематик, знаток истории, - всерьез пишет о чародеях, о ворожеях. Прежде, в Лубнах, баба-колдунья была объек­том внешним, речь шла о принципах, а тут коснулось его самого. Главной причиной развода было то, что жена «обнесла (оговорила, очернила) его перед Императрицей».

Но хорошо нам через двести пятьдесят лет рассуж­дать об историко-психологических категориях. А каково было Татищеву, лишившемуся после катастрофы обще­ственной последнего пристанища - собственной семьи? Синод рассмотрел прошение быстро и 23 мая поста­новил вызвать Анну Васильевну на допрос. Она отказа­лась, сославшись на болезнь.

Так все и заглохло. Василий Никитич, очевидно, на разводе не настаивал. Жили они потом всегда врозь - не виделись никогда. Она пережила мужа, с которым жила врозь, и по смерти его просила о выделении ей части из его имения. Позднее в «Духовной» Татищев более спокойно оценивает проис­шедшее. «Что до персоны супружества касается, наставляет он сына, - то главные обстоятельства: лепота лица, возраст и веселость в бесе­де,   которое   женам   большую   похвалу   приносит». 

В 1734 году Татищеву было сорок восемь лет. Он, ко­нечно, был еще не стар. Но, как он сам поясняет, ста­рость «не по числу лет разумеется». «Болезни, беды и печали прежде лет состаревают». А бед и печалей в конце 1733 года на Татищева обрушилось немало. Обострилась и его старая болезнь, в результате чего «язык... прилипе гортани». Ко времени написания «Духовной» дочь Василия Никитича Евпраксия была замужем за Михаи­лом Андреевичем Римским-Корсаковым. Позднее, овдо­вев, она вышла замуж за Степана Андреевича Шепелева. «Духовная» адресовалась сыну Евграфу. Будучи в Монет­ной конторе, Татищев имел больше, чем когда бы то ни было, времени и для занятий домашними делами. Сын его в 1731 году поступил в Кадетский корпус, имея опреде­ленные познания в арифметике и геометрии, зная немец­кий и латинский языки. В 1734 году Евграф еще продол­жал обучение в Кадетском корпусе, и ему еще предстояло определение на службу.

В 1745 г. больной Татищев, находившийся в опале, переехал на жительство в с. Тетюши Симбирской губернии в имение сына Евграфа. Развела Татищевых через двадцать два года смерть Василия Никитича. Рухнуло все сразу - карьера прервалась, к серьезным делам его не допускали, не стало семейного очага, проч­ного дома, приличного не молодому уже человеку.

Н.Г. Лобанова,
начальник отдела учета, публикаций и использования документов архивного фонда РФ

Революционерка Григорьева Александра Стефановна

Начинала свою революционную деятельность Александра Григорьева в Казани, где  училась в гимназии. Имея уже звание домашней учительницы, она окончила    бухгалтерские курсы и в 15 лет пошла работать счетоводом на первую   Казанскую электростанцию. Там же, 17 марта 1917 года девушку приняли   в члены большевистской партии, избрали казначеем завкома. Участница студенческих сходок, подпольных кружков, массовок и митингов, полгода проведшая в тюремном заключении - административной ссылке, А. С. Григорьева к моменту вступления в партию была опытной революционеркой.

Известно, что во времена правления Комуча, центр административного управления Ставрополем был пере­несен в посад Мелекесс, соз­дан Мелекесско-Ставропольский исполком, в который вошли уцелевшие ставропо­льские советские работники. В составе губревкома от Ставрополя в это время ра­ботал Андреев, а в больше­вистском подполье - А. С. Григорьева. Губком и рев­ком оставили в Самаре несколько групп большевиков для подпольной работы. Перед группой, куда входили работники штаба охраны, стояла задача вести разведку, держать связь с губкомом и ревкомом, информи­ровать о событиях в Самаре и на территории, захваченной врагом. Эти группы располагали денежными средствами и определяли пароль, имели шифр, связных. В протоколе заседания губревкома от 28 августа 1918 года говорится о том, что товарищу А.С. Григорьевой, рекомендованной Ми­трофановым и Соколовым, поручено нелегально проехать по городам Самара, Ставрополь, Бугуруслан, захваченным белыми, и информировать партийцев о деяте­льности подпольного вре­менного губернского коми­тета партии и готовящейся партконференции. Подпольный губревком   решал вопросы снабжения  армии, информации, контроля за работой местных отделов.

Осень 1918 года. В освобожденном от белочехов Ставрополе восстановлена советская власть. Многие коммунисты города и уезда ушли в Красную Армию, погибли вбоях или стали жертвами белогвардейского террора. Городская партийная организация - разгромлена. Нужны героические меры и невероятные усилия для восстановления политической и хозяйственной жизни края говорится в сообщении губкома партии в ЦК РКПб). Ставрополь после отступления белочехов представлял унылую картину: пустынные улицы, при­тихшие артели и мастерские.

18 октября губком опуб­ликовал обращение, в кото­ром призвал всех членов партии как можно   быстрее воссоздавать воссоздавать  на освобожденной территории партийные  ячейки,  сплачивать   вокруг сплачивать вокруг них рабочих и деревенскую бедноту. развертывать подготовку к губернской парткон­ференции. И в этот же день в Ставрополе была оформ­лена организация РКП(б). Протокол № 5 общего собрания членов Российско-коммунистической партии большевиков г. Ставрополя Самарской губернии. 22 ноября 1918 г.

4. Слушали: О переизбрании комитета: за - 23, против – 1, за добавление в комитет новых членов – 7 человек. Комитет состоит из 5 членов. «За» голосовало – 30 человек, против – 2 человека. Постановили: принять комитет из 5 человек.

Избраны: А.С. Григорьева – 23 голосами

Васильев – 20 голосами
Козлов-Чарский – 19 голосами
Хачатуров – 18 голосами
Зиновьев – 17 голосами.

На первом собрания председателем комитета избрана Александра Стефановна Григорьева, товарищем председателя Лев Попов, работник политотдела    четвертой армии Восточного фронта. 22 ноября 1918 г. состоялось общее собрание членов РКП (б) Ставрополя. Читаем   протокол: переизбран комитет.   В данный состав вошли

А. С. Григорьева, С. В. Васильев, Ф. С. Козлов-Чарский, Г. Н. Хачатуров, С. П. Зиновьев, делегатом на губпартконференцию избран Козлов-Чарский. 3-6 декабря   в Самаре проходила губернская партконференции присутствовало 80 делегатов. Они представляли 2000 членов партии и 1000 сочувствующих. Обсуждались    вопросы: о международном положении, доклады с мест, Красная Армия и всеобщее военное обучение, работа в советах и советских учреждениях, о кооперации, партшколе, состоялись также выборы губкома РКП(б). От Ставрополя выступил Козлов-Чарский, представлявший 58 членов городской парторганизации. Его доклад свидетельствовал об успешном восстановлении партийной ячейки, о росте влияния большевиков на различные слои населения города и уезда. Козлов-Чарский    сообщил также о том, что    продотряд  организовал комитет бедноты, что состав исполкома коммунистический, что   город испытывает острую нехватку кадров. В 1919 году А. С.Григорьева служила в Красной Армии. Она - лектор-организатор политотдела второй армий Восточного фронта.

Затем Александра Стефановна вернулась в Казань инструктором по работе среди женщин Татарского обкома РКП (б). Перед нами личный листок № 204 Всероссийской переписи членов РКП(б), за­полненный её рукой, который свидетельствует о её последнем месте работы в 1922 году - заведующая орготделом Забулачно-Плетневского райкома РКП(б). Номер партбилета коммуниста Александры Григорьевой - 348181.

 

Нач. отдела Н.Г. Лобанова

Александра Авраамовна Деревская. Отрывок из книги "Деревские", И.Шкаровской

Пароход «Седов» двигался вперед, на Север, всей своей мощной грудью тараня лед. Путь его преграждали высокие плавучие горы - торосы, свирепый ураган швырял его из стороны в сторону. Но отважным морякам не было страшно. Капитан корабля Бадигин, стоявший на мостике, прижал к глазам бинокль и взволнованно сказал помощнику:

Впереди вода! Налегай, братцы, пробьемся! В это самое время послышался женский голос:

- Юра! Сбегай в магазин за манкой!

Капитан Бадигин, а это был шестилетний Юра, слегка вздрогнул, вздохнув, сошел с «мостика» и отправился домой, к маме. Правда, он не забыл сказать помощнику:

- Заступи на вахту! Я сбегаю за манкой и вернусь.

Скоро он вернулся, и «Седов» продолжал свой героический дрейф.

Сияло майское солнце, в траве звенели кузнечики, поднимались к небу жаворонки, а перед мальчиками лежала суровая Арктика. Они пробивались к ней, круша льды, на своем корабле. Неважно, что «плы­ли» они на большом деревянном ящике. Важно то, что они верили в ко­рабль, в капитана, и в свое мужество.

Они играли на полянке между пристанью и своим домом и так были захвачены «ледоколом», что не заметили парня в матросской тельняшке. Он стоял некоторое время в отдалении, наблюдая за их игрой, и было ему очень интересно.

Подойдя к ящику, парень тронул воткнутую в «корабль» палку, на которой развевался лоскут красного сатина, и сказал:

- Хорошая посудина! И мачта что надо. А где же радиорубка? Радиорубка - глаза и уши корабля, связь с Большой землей. Без нее нельзя.

Услышав такую речь незнакомца, «капитан Бадигин» взмок от волнения и забыл о том, что «Седов» должен выйти в Гренландское море.

- Я, товарищи моряки,- отрекомендовался парень,- служил на флоте, демобилизовался и теперь работаю в Ставропольском райкоме комсомола инструктором. Приехал к вам в Отважное в командировку. Давайте знакомиться.

Мальчики смущенно молчали.

- Знаете что? Станьте в шеренгу по росту!

Они живо соскочили с ящика, было их девять, и построились.

- Смирно! - скомандовал инструктор. - А теперь называйте свое имя и фамилию. С тебя начнем, капитан, давай!..

- Юра Деревский!

- Петя Деревский!

- Слава Деревский!

- Володя Деревский!

- Вася Деревский!

- Коля Деревский!

- Митя Деревский!

- Веня Деревский! Сережа Деревский!

Теперь удивлялся инструктор. - Послушайте, да вы никак братья!

- Ага! - подтвердил Юра. - Да, но...

Он разглядывал их, все больше и больше недоумевая. Один - рыженький, весь в веселых конопушках, другой смуглый, глаза черные, лицо длинное, третий - круглый, как луна, волосы соломенные, в общем, все девять совсем разные...

- А у нас еще есть четыре сестрички. Валя, Маша, Нина, Аня! - сказал Петя.

- И еще у нас есть два брата. Они в армии! - веско проговорил Юра.- И одна взрослая сестра. Не с нами живет.

Пришло время объяснить читателю, откуда появились в доме Деревских эти славные ребята.

Дело в том, что живут Деревские уже не в Сызрани, а в селе Отваж­ном на правом берегу Волги, среди живописных Жигулевских гор. Здесь, в Яблоневом овраге, находится поселок нефтяников. Приехали они сюда и поселились в доме из пяти комнат.

В их уютном доме часто собирались рабочие промыслов, односельчане. Приходили по воскресеньям, на праздники, в дни рождения детей - Вали, Вени, Сережи. Хлебосольные хозяева угощали сытно, вкусно, уговаривали:

- Ночуйте у нас, места всем хватит!

И впрямь, жили они в своем доме просторно и по тем временам богато.

Однажды вечером, когда дети уже спали, а Александра Авраамовна, по обыкновению, шила, Деревский сказал:

- Быстро растут наши дети! Давно ли Валя в куклы играла, а теперь твоя правая рука.

- Верно,- согласилась Александра Авраамовна.- Комнаты большие, просторные, а детей всего трое, шуму мало...

- Шуму мало? А зачем тебе шум? К чему ты клонишь, мать, не пойму...

Она отложила шитье.

- Еще бы пятеро ребятишек здесь поместилось! Есть у меня, Емельян, друг мой, мысли, о которых ты не знаешь. Скажу тебе все. Я хочу иметь много детей...

- У нас их много - Тимофей, Панна, Дмитрий, Валя, Веня, Сережа...

- А я хочу больше! Я хочу так жить, чтобы всегда со мной рядом: вокруг меня были дети. Чтобы старшие выходили в жизнь, а на их месте появлялись в нашем доме новые, маленькие дети. Я хочу их купать, расчесывать им волосы, шить им платья, слышать их разговоры, смех, плач. У каждого своя доля. У меня - такая. Пойми меня, Емельян.

Деревский молчал. Молчал так долго, что она подумала: «Он не согласен, он этого не хочет». Но он, наконец, сказал:

- А справишься ли ты?

- Справлюсь, Емельян! Да разве ты меня не знаешь?

На другой день, было это в воскресенье, жители Отважного Деревские отправились на пристань, сели в катер.

- В Ставрополь? За покупками? - интересовались любопытные.

- За покупками! - отвечала Александра Авраамовна. - К вечеру вернемся.

Через полчаса были они в Ставропольском доме матери и ребенка. Изложили заведующей свою просьбу. Это была симпатичная, умная женщина. Не задавая лишних вопросов и сразу почувствовав доверие к Деревским, она сказала:

- Хотите взять на воспитание детей? Прекрасно. Пойдемте со мной, выберете, кто вам понравится.

И повела их в спальни. Здесь в белых кроватках с сетками и на руках у нянь сидели малыши. Старшие, двухлетние и трехлетние, ковыляли от столика к столику. Стриженная под мальчика очень живая девочка быстро подбежала к Деревской, ухватилась ручонками за юбку:

- Идем, я дам тебе куклу... И потянула в угол, где на детском стульчике сидела кукла.

- Вот эту, пожалуйста, приготовьте мне,- тихо сказала заве, щей Александра Авраамовна.

- И я хочу к вам,- подбежала к Деревской смуглая, лет четырех девочка.

- И я, и я...- уцепились за нее двое мальчишек.

А из соседней комнаты вышел улыбающийся Емельян Константинович еще с тремя мальчиками.Когда Деревские вернулись под вечер домой, на улице возле их дома, обычно, толпились люди.

дед Софроныч, просидевший всю зиму в хате, только вот сейчас совершил первый выход на улицу и потребовал, чтобы ему немедленно объяснили, откуда Деревские привезли детей, зачем и надолго ли.

Растить будем, дедушка! Воспитывать, сироты они! - прокричала Александра Авраамовна старику на ухо и открыла дверь своего дома.

- А что - сказал Софроныч, поглаживая длинную рыжую бороду.Хорошее дело делаете! Да поможет вам бог, люди добрые!

Через каких-нибудь двадцать минут все Отважное узнало о событии семье Деревских. В дом к ним набилось полно народу. Суетливая соседка Дарья быстренько замесила тесто на коржи. Дочка ее, длинноногая Маня, сбегала домой, принесла подсолнухов и меду. Кто-то принес полотна и две простыни, кто-то детское одеяло и игрушку - два деревянных петуха клюют зерно.

- А где дети будут спать? - поинтересовалась Дарья.

- Не тревожьтесь, всем места хватит! - успокоил ее Деревский.

- Ну да, ну да, всем места хватит! - повторила за отцом Валя. Когда посторонние разошлись, а дети, умытые, накормленные, уснули

а печи, на лавках и на диване, Дарья, которая специально задержалась, озираясь по сторонам, шепнула Александре Авраамовне:

- Ты, гляди, Авраамовна, чтобы твои родные, кровные дети сирот не обидели.

Дарья не знала, что у Александры Деревской нет «своих, кровных». Прошло несколько дней...

Мать и Валя вытащили из сундука простыни, скатерти и занавески, вооружившись ножницами, разрезали их на несколько частей.

В это время явилась Евдокия, соседка, спросила сразу же с порога:

- На всех хватило?

Ине дождавшись ответа, выбежала, а через несколько минут вернулась с отрезом сатина. - Вот, возьмите. Четыре-пять простынок получится.

Но ведь это очень дорогой подарок, - смутилась Александра Авраамовна. - Ты, верно, себе на платье набрала? Бери без разговоров! - рассердилась Евдокия. - Сама будешь о детях заботиться, а люди, чтоб в стороне стояли, так, что ли?

Кто-то постучал несколько раз в окошки. Деревская выглянула, увидела секретаря Ставропольского райкома партии. Неподалеку от дома стоял его возок.

- Добрый день вам в вашей хате! - поздоровался секретарь рай­кома.- Дошли до меня слухи, что есть в Отважном славный дом, и мно­го в нем хороших детей. А ну покажите мне, Авраамовна, свою команду. Где вы, воробушки? Сейчас обо всем узнаю, кушаете ли кашу, слушаетесь ли папу и маму.

Низенький, приземистый, плотно скроенный, ходил из комнаты в комнату, быстро перезнакомился со всеми детьми.

- Помните, - сказал на прощанье,- у вас много друзей. Всегда готовы вам во всем помочь. Кстати, прошу вас завтра прийти в райторготдел. Там получите материю, детскую обувь, жиры, муку, все, что нужно. Очень прошу вас, составьте список всего необходимого, не стесняйтесь.

Вечером перед сном Валя прижалась к матери, сказала горячо:

- Мамочка, мы малышей никогда-никогда не бросим, как нам не будет трудно.

- Спи, Валюша,- погладила Александра Авраамовна дочку по голове.- Разве для того мы их взяли, чтобы бросить? Они теперь наши. На всю жизнь. Это твои сестрички и братики, дочка.

Валя так рьяно, так старательно занималась детьми, уделяла им столько внимания, что мать опасалась, как бы это не сказалось на ее учебе.

Но это ей не помешало. Она осталась первой ученицей в классе. К ней по-прежнему часто приходили подружки, прося объяснить заданный урок. И девочка, обвешанная младшими братишками и сестричками, терпеливо и умело объясняла одноклассницам непонятное.

Наблюдая за дочкой, Емельян Константинович сказал:

- Ты знаешь, я заметил, что у всех наших детей педагогические спо­собности. Как ты думаешь, почему это?

- Не знаю,- пожала плечами Александра Авраамовна. - А я знаю. Потому что они в тебя.

Теперь с утра до вечера в доме Деревских толклись люди. Женщи­ны, расположившись в комнатах и на кухне, помогали Александре Авраамовне купать детей, стирать и гладить. С пустыми руками никто не приходил, всегда приносили гостинцы - мед, конфеты, пироги, ко­стюмчики, платьица своих детей, из которых они повырастали. Частонаведывались начальник промысла, секретарь Ставропольского райко­ма партии, заведующий районным отделом наробраза.

- Хватит ли у вас до конца месяца муки, круп и жиров, не подбро­сить ли еще чего-нибудь? - спрашивали они.

Однажды в воскресенье явились пионеры, пять девочек и трое мальчиков в белых блузах и красных галстуках.

- Входите, миленькие, садитесь! - радушно встретила их мать. По­ставила перед ними вазу с яблоками, коробку конфет, печенье.

- Сейчас самовар поставлю, будем чаевничать...

Гости искоса поглядывали на стол. Им очень хотелось полакомиться шоколадными конфетами и краснобокими яблоками, но они не решались. Ведь пришли в этот дом с серьезными полномочиями и набрасываться на угощение считали неуместным. Сидели тихо, молча переглядываясь. Выручила Валя. Вбежала в комнату, поздоровалась.

- Видели картину «Поэт и царь»? - спросила она.- Вот мировая картина!

Гости оживились. Самая старшая девочка Оля встала, торжественно сообщила:

- Мы ваши шефы. Приехали из Ставрополя.

Александра Авраамовна внесла самовар, Валя налила гостям чаю.

- Спасибо, мы не хотим! - сказала Оля.

Но все остальные дети так живо приступили к чаепитию, причем не оставили без внимания конфеты и печенье, что Оле ничего не остава­лось, как последовать их примеру. Потом она положила перед собой блокнот и обратилась к Александре Авраамовне.

- Я хочу составить список... Скажите, пожалуйста, что нужно детям.

- Ничего нам не нужно, голубушка, ты же видишь, у нас все есть.

- В гости приезжайте, будем рады! - подбросил словцо Емельян Константинович.

Через неделю шефы снова приехали. Теперь вошли в дом смело и ре­шительно. Привезли несколько килограммов конфет, десять тортиков и ворох детской одежды.

Долгое время не могла привыкнуть к дому Нина. Все грустила она и часто, забившись в уголок, плакала. Ничего ее не радовало, детей она сторонилась. После расспросов Александре Авраамовне удалось выяснить, что в Ставропольском детском доме живут ее родные братья - Коля и Митя. И там же, у одной чужой бабушки,- сестричка Маша. Кстати, в эти же дни почтальон принес письмо с таким адресом: «За Волгу. Отважное. Деревским». На клочке бумаги было написано: «Нам сказали, что у вас живет Ниночка. Мы хотим к своей сестре и к вам. Заберите нас к себе. А тут у одной старенькой бабушки живет наша сестричка Маша. Ее тоже заберите. Николай и Митя».

Деревская поехала в Ставрополь и там отыскала всех троих - Колю, Митю и Машу.

Нина в ожидании их целый день волновалась, плакала, смотрела в окно. Вдруг она, такая молчаливая и замкнутая, закричала радостно:

- Наши идут! - и, выбежав из дому, бросилась на шею Александре Авраамовне.

Садик у дома Деревских был небольшой,- всего лишь несколько яблонь и вишен, груша-дичок, три куста смородины и кры­жовник.

Александра Авраамовна любила оставаться со своим садиком на­едине. Подходила к деревьям, вслушивалась в их тихий шелест, гладила ветки, нежила глазами каждый листик. Весной звала детей, мужа, пока­зывала клейкие, готовые вот-вот лопнуть и вспыхнуть белым цветом почки на деревьях.

- Глядите, глядите, как набухли...

Весной и летом она выносила из дому швейную машинку в сад, ста­вила на стол и шила, шила... Тут же, в саду, и стирала. Вале поручала стирать детские вещи - платьица, штанишки, трусики малышей. А простыни, наволоки, пододеяльники, полотенца - этого никому не доверяла, все сама.

За домом росли две молодые сосны. Валя с Машей развешивали между ними белье.

Соседки, прижавшись к низенькому забору, вслух обменивались впечатлениями: - Ну и хозяйка Авраамовна! Белье как снег!

- Скажи нам, Авраамовна, чем ты стираешь, может, есть у тебя

волшебная машина?

Вот еще скажете - «машина»,- смеялась Александра Авраамовна. - Руками, голубушки, стираю, руками.

Летними вечерами Деревские допоздна сидели в саду, обсуждали события прошедшего дня, говорили о детях:

- Что-то давно от Панны писем не было... Как там ее доченька? Может, не дай бог, захворала.

- Да что ты, мать. Все здоровы, зря тревожишься.

- А Дмитрий скучает по дому, уж я-то знаю...

- Да, сердце у него верное.

- Валю хвалила учительница. Сказала: «золотая девочка». - Только ты ее не перехваливай, мать.

- Да скромная она, Емельян, не зазнается. Ниночка сегодня весь день капризничала, днем не спала.

- Перегрелась на солнце.

- А Сережа и Веня поссорились, драться стали. Вот не люблю!

- Петухи! Не позволяй им драться, мать!

- А ты думаешь, я позволяю? Я - строгая!

- Так уж и строгая! А что это Петя целый день пилил?

- Планки делал для планера. Машенька что-то больно тиха...

- Ну и что ж? Значит, характер такой.

- Валя говорит, что Петя и Коля очень способные. Уже все буквы знают. Только складывать не умеют.

- Ничего, Валюшка научит.

Было 22 июня сорок первого года. Воскресенье. Александра Авра­амовна, сидя за столиком в саду, строчила на швейной машине платьице Ниночке. Шила и думала о своем. Вот если бы посадить орех! На Новый год украшали бы елку орехами.

Валя сидела рядом с мамой над книжкой. Детвора копалась в песке. Емельян Константинович был в доме. Писал старшему сыну письмо: «Мамочка наша здорова, весела, как всегда, не сидит ни минутки без Дела, все в работе по дому и с детишками. И у меня на промыслах все порядке. Гоним изо всех сил, хотим перевыполнить квартальную программу. Строим нефтяные и насосные вышки. Дорогой сынок, очень мы по тебе соскучились, так хотелось бы повидаться».

Он окончил письмо, вложил его в конверт, надписал адрес. Посмотрел в окно и увидел привычную, милую картину. Пронизанные солнцем, чуть-чуть колыхались ветви деревьев. Дети лепили из песка пирожки. Валя углубилась в книжку, Александра шила.

Он взглянул на ходики. Двенадцать часов. Включил радио.

- Передаем выступление Председателя Совнаркома. - услышал он и сел, удобно устроившись, на диван.

- Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу,- зазвучал тревожный голос,- без объяв­ления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах...

Он выслушал все до конца, вышел в сад.

- Емельян! - радостно встретила его жена. - Ты знаешь, о чем я думала? Не посадить ли нам орех, может, приживется?.. Но, взглянув на мужа, она в испуге отшатнулась:

- Что случилось? Что с тобой, Емельян? Говори скорее!

- Война. Немецкие фашисты напали на нас. - Он произнес эти страшные слова негромко, но все их услышали. И детишки, сразу же прекратившие свои игры, жмущиеся к матерям, и соседки, и мужья их. Вмиг сад заполнился людьми.

В ночь, первую после объявления войны ночь, Деревские не спали.

- Как они осмелились, проклятые фашисты? Нарушили мирный договор и сбрасывают бомбы на города... На детей - бомбы!..

Александра Авраамовна подходила то к одной, то к другой кроватке, всматривалась сокрушенно в спокойные лица детей. Спят безмятежно... А что их ожидает? Что всех ожидает? Сможет ли она теперь, когда наступили грозные для Родины дни, дать детям все необходимое?

А Емельян Константинович то думал о старших сыновьях - Тимофее и Дмитрии, которые, он был уверен в этом, уже выполняют приказы советского командования.

- Будет трудно, очень трудно, Саша! - сказал Деревский.- Больно страшные жертвы понесем, я знаю, но выдержим. Знаю, что «никто пути пройденного у нас не отберет».

Последние слова произнес Деревский без всякой патетики, спокойно и просто, знал это не только слова из песни, это вера.

Про себя он решил: «Завтра же пойду в военкомат, пусть сразу же отправляют на фронт».

Но назавтра выяснилось, что большая половина рабочих по мобилизации и добровольно отправляется на фронт. Пришлось остаться. Объем работы на промыслах увеличился почти вдвое, а количество рабочих уменьшилось тоже наполовину. Емельян Константинович с утра до вечера не уходил с участка. Обед ему на работу приносила Валя. Он, всегда такой спокойный, аккуратный, теперь ел стоя или на ходу. В конто­ре почти не бывал; пропахший бензином и нефтью, метался от участка к участку, ободрял рабочих, - в большинстве своем это были женщи­ны, заменившие мужчин, ушедших на фронт. Емельян Константинович терпеливо обучал их, наставлял, помогал осваивать профессии слесаря, механика и даже плотника. Не было деталей для вышек. Тогда Деревский придумал строить полувышки, усовершенствовав этим способом добычу нефти. Под его руководством в лесу, в течение одного дня, соору­жали одну такую полувышку. Нередко приходилось работать и ночами, при свете прожекторов. Коллектив рабочих Ставропольских промыслов каждый квартал выполнял программу на двести и триста процентов.

Нефть нужна была фронту. Ее ждали танки, самолеты, бронемашины.

Вскоре Александра Авраамовна пошла работать в детский сад. Когда Емельян Константинович узнал об этом,- он не виделся с женой два дня, то впервые в жизни рассердился на нее:

А к своим детям воспитательницу возьмешь? - спросил недо­вольно.

Не могу я дома сидеть, когда в мире такое происходит. Люди каждый миг на фронте погибают, а я в тихом уголке сижу! - горячо заговорила Александра Авраамовна.- Если б я помоложе была, в госпи­тале работала бы, как в гражданскую...

- Ты думаешь, если б я был помоложе, я бы здесь сидел? Деревский подошел к карте, висевшей над столом. Печально всматривался в извилистые пунктиры речек, в голубое пятно Черного моря.

Туда, к его берегам, к родному Краснодарскому краю, рвался осатанелый враг.

Деревский понял: возражать напрасно, жена пойдет на работу.

А дома нисколько не нарушился порядок. В восемь утра дети вставали, умывались, завтракали. Школьники отправлялись в школу, а малы­ши оставались дома. Играли, бегали, рисовали. Днем сами аккуратно раздевались и укладывались спать. Старшие приходили из школы, кор­мили младших, сами, поев, усаживались за уроки. Правда, завтраки и обеды с каждым днем становились все более скудными. Молоко полу­чали дети не каждый день, сахару на каждого по два кусочка. Но никто не жаловался, не капризничал, не просил увеличить порцию. А бывало так, что старшие добровольно отдавали младшему братику или сестричке свой кусочек сахару.

Дети видели родителей редко. Александра Авраамовна и Емельян Константинович вставали в шесть утра, включали радио, и из круглого черного диска слышались привычные, понятные даже малышам слова: «От Советского Информбюро. Оперативная сводка».

Из тревожных дней сорок первого года детям запомнился один зимний день. Отец неожиданно пришел домой на обед и, как был, в кожуш­ке, облепленном снегом, обнял мать, закружил по комнате и, схватив в свои большие руки Веню, стал его подбрасывать.

- Прогнали фрицев от Москвы! Они, проклятые, уже в бинокли на Кремль глядели. Мечтал Гитлер парад в Москве принимать. Вспомни о Наполеоне, фюрер бесноватый! Давайте, давайте, детки мои, послушаем сводку.

Он включил радио, и заговорил знакомый голос диктора, но не тре­вожно, печально, как обычно, а победно, торжествующе:

- «Провал немецкого окружения и взятия Москвы! В результате тяжелых кровопролитных боев немецким войскам на подступах к Моск­ве нанесено крупное поражение. С 6 по 10 декабря нашими войсками захвачено, не считая действий авиации, танков 386, автомашин 4317, мотоциклов 704».

Вообще, тот день был богат замечательными событиями. После обеда пришел почтальон и вручил матери две открытки с портретами Кутузова и Суворова. Почтальона пригласили к столу, и он, обжигаясьим чаем, посасывая твердую горошинку-карамельку, слушал вместе со всеми, как Валя читает фронтовые открытки:

- «Я здоров и бодр, и твердо верю в нашу победу. Я знаю, как вам тяжело родные мои, но наберитесь терпения. Отблагодарю вас, дорогие, а все, когда настанет день светлой победы. Ваш сын Тимофей». «Дорогие мои, родные, - писал своим размашистым почерком Дмитрий - у меня изменилась полевая почта, поэтому я некоторое время не получал ваших писем. Мы сражаемся с коварным врагом не на жизнь, на смерть. Смерть немецким оккупантам!»

- Что я говорил! - воскликнул Деревский, когда Валя кончила читать.- Я знал, что наши сыновья на передовых позициях.

Александра Авраамовна взяла у Вали открытки и несколько раз мама их перечитала-. А Валя, заглядевшись в окно, за которым мела пурга, задумчиво проговорила:

- Где они теперь? Быть может, в разведке... Как страшно!

Валя сделала на ужин гороховый паштет. Все хвалят, а больше всех

мать. Она знает, что запасы круп и жиров почти исчерпались и экономной Вале приходится быть очень изобретательной.

- У нас есть еще немного манки,- говорит девочка.- Завтра сварю малышам на утро кашу. На обед приготовлю суп из лебеды, а картошку - на второе, будет два блюда.

В январе заболело гриппом несколько детей. У матери сжималось сердце, когда она смотрела на их осунувшиеся, истончившиеся лица...

В один из воскресных дней приехали к Деревским из Ставрополя новый секретарь райкома партии (его предшественник уже давно были на фронте) и заведующий райнаробразом. Они вручили Деревским пакет с деньгами и талоны на одежду, обувь для детей. На другой день Александра Авраамовна поехала с Валей и с Машей Ставрополь. Они воротились поздно вечером усталые, замерзшие, но радостные. Привезли мешок муки, крупу и несколько комплектов детской одежды. Когда они приблизились к дому, Валя громко рассмеялась и показала матери на окна. Сквозь прихотливые ледяные узоры можно рассмотреть носы, глазенки, горевшие нетерпением.

-Нас ждут, - сказаладевочка, и, стряхнув с пальто снег, румяная вбежала в дом, где встретила ее радостными криками и смехом детвора.

В те дни не было в стране нашей человека, который не знал бы о легендарном подвиге командира эскадрильи капитана Гас­телло.

Когда снаряд вражеской зенитки попал в бензиновый бак его само­лета, бесстрашный командир направил его на автомашины и бензино­вые цистерны противника. Они взорвались вместе с самолетом героя.

Знали, конечно, и мальчики Деревских об этом подвиге, они играли в Гастелло.

Старый деревянный ящик был уже не ледоколом, а самолетом, Юра - не капитаном Бадигиным, а капитаном Гастелло, восемь его бра­тьев - летчиками эскадрильи.

Юра прыгал с ящика, падал в траву и кричал победно:

- Смерть немецким оккупантам! Смерть фашистским гадам! - подхватывали братья.

Из летчиков они быстро превращались в танкистов и, не придерживаясь субординации, отдавали друг другу команды:

- Открой люк!

- Туши огонь!

- Заводи машину!

Танкисты становились кавалеристами, кавалеристы пехотой. Шли через весь поселок строем, высоко поднимая худющие ноги, пели не очень в лад, но с чувством:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна,

Идет война народная,

Священная война.

Однажды притопала «пехота» домой к обеду. А Валя и Маша, вместо того чтобы, как всегда, быстренько разогреть обед и накормить усталых «бойцов», сидели на крылечке и взахлеб плакали. Хорошо, что неожиданно, раньше времени, пришла с работы мать.

Что с вами, девочки? - испугалась она. И тут взгляд ее упал на «Комсомольскую правду» - газета лежала на коленях у Маши. Алек­сандра Авраамовна взяла газету и сразу же нашла то, что так потрясло девочек:

«Подходя с группой разведчиков к селу Студеное, - читала она сначала вполголоса, а потом про себя, - мы услышали душераздирающие крики. Это фашистские солдаты зажгли дом красноармейца и бросили» в огонь его жену и детей».

(Донесение Политуправления фронта.)

Рядом, на этой же странице, было напечатано еще одно сообщение о злодеяниях фашистов. И мать прочитала его:

«Находясь в глубокой разведке в одной деревне около города Пропойска, я видел, как немцы вывели из подвала старика, мальчика и маленькую девочку. Их о чем-то спрашивали и били. Затем выстрелом в упор был убит старик. Закричавшую девочку подняли на штык и бро­сили в сторону. Они заставили мальчика на все это глядеть, затем уби­ли и его. Помощник командира взвода Пляшечный».

- Палачи! Двуногие звери! Нет, разве звери способны на такое! - оборвала себя мать. Она присела рядом с девочками, обняла их: - Наши отомстят! За все, за все отомстят!

Всю ночь Вале снилось жуткое: огромный костер огненными человечьими руками подбрасывает вверх новорожденных младенцев, а она, Валя, задыхаясь от ужаса, пытается поймать их и спасти...

- У тебя жар,- испугалась мать, потрогав ее горячий лоб. Измери­ла температуру и встревоженно позвала Емельяна Константиновича:

- У Вали 38 и 5. Что делать?

- Вчера босиком на улицу выбежала, вот и простыла! - нахмурил­ся Емельян Константинович.

- Так ведь весна, папа,- кусая пересохшие от жара губы, сказала Валя.

- Вот тебе и весна! Беречься надо, дочка! Сама знаешь, мы с матерью с утра до вечера на работе, ты у нас главная в семье.

Отец, наскоро поев, отправился на участок, мать, напоив Валю чаем с малиной, тоже ушла на работу, наказав детям не шуметь, ухаживать за сестрой.

У Вали все болело - голова, горло, руки и ноги... Но ей было... весело. Она не могла без улыбки глядеть на своих братиков и сестричек, позавтракав, они не пошли гулять, как обычно, не резвились, не шумели,не играли, а толпились у ее постели, стараясь проявить заботу. Сережа покрикивал на них:

- Не мешайте Вале спать, уходите.

Но дети не слушали его. Веня смастерил бумажную лодочку и при­нес ей:

- Возьми...

Ниночка, сочувственно всхлипывая, спрашивала:

- Болит головка? Петя подарил рисунок.

- Посмотри, Валя, это я сам нарисовал!

- Красивый дом! – похвалила, улыбаясь, Валя.

- Это не дом, это танк! - обиделся Петя. Подумав немного, он добавил: - Ничего, я новый нарисую!

А Анечка вынула изо рта липкую карамельку, протянула сестре. - Такая вкусная...

Маша вызвала врача, а Юра заказал и получил лекарства, поил чаем Валю и вообще весь день был в хлопотах и заботах. Когда родители, вечером пришли с работы, они застали полный порядок.

С каждым днем становилось все теплее, но тревожной, недоброй была весна сорок второго года. Не радовали людей журчанье ручьев, щебет птиц, цветенье трав.

Александра Авраамовна с грустью смотрела на заросшие дорожки и запущенные цветники, не было на них ни сил, ни времени. В детском садике работала с утра до вечера. Емельян Константинович пропадал на участке. Очень давно уже не было писем от Тимофея и Дмитрия.

- Они живы, мать, не горюй,- уговаривал Деревский жену.- Мо­жет, они там, откуда письма не доходят. Война...

Дети похудели, вытянулись, загорели на весеннем солнышке. Целыми днями возились в садике: сооружали оборонные укрепления и крепости, расправляясь с воображаемыми фашистами. Завидев почтальона, стремглав бежали ему навстречу и возвращались, молчаливые и подавленные; мать, придя с работы, никогда не спрашивала, есть ли письма. Она знала: если бы пришло хорошее известие, ей бы сразу сообщили.

Однажды тихим вечером на улице, у дома Деревских, послышался громкий женский плач. Александра Авраамовна, а за ней и дети, выбежали на улицу. В соседнем дворе, лежа на траве, билась в рыданиях Евдокия. Она то крепко сжимала и комкала в руке какую-то бумагу, то подносила ее к глазам, залитым слезами, тоскливо повторяя:

Васенька... Мой Васенька. Деревская подошла к соседке, подняла ее, взяла у нее «похоронку», которой сообщалось о геройской гибели ее сына. - Один он у меня был, Васенька, один... рыдала Евдокия, а Александра Авраамовна гладила ее по голове, по лицу и, плача вместе с ней, пыталась утешить:

- Не убивайся так, голубушка, ты так сердце свое надорвешь. Все самое дорогое отдали мы фронту. Кровью святой победу завоевали...- И, помолчав, добавила: - Вот уже давно от моих ни слова.

От твоих! - с горечью воскликнула Евдокия.- У тебя на фронте двое, а в Москве - Панна, да тут тринадцать, а у меня один-единственный был. И нет его.

И мне нелегко, поверь! - тихо проговорила Александра Авраамовна.

- Легче! Тебе легче! Не равняй меня к себе! - упрямо твердила Евдокия, а Александра Авраамовна рада была тому, что соседка уже спорит и рассуждает...

Через несколько дней пришло письмо от жены Тимофея.

Почтальон еще не протянул конверт, а сердце матери больно сжа­лось. Она прочла письмо, тихо застонала и прислонилась к стене, чтобы не упасть. Емельян Константинович услышал ее стон, вбежал в комна­ту, поднял с пола письмо. Читал его медленно, шевеля губами, стараясь унять дрожь в теле, а она не утихала, и слезы капали на злые строчки, растекавшиеся синими пятнами. Тимофей, их старший сын, их гордость, геройски погиб в марте сорок второго года и похоронен в Харьковской области, в селе Белый Колодец.

Белый Колодец,- произнесла Александра Авраамовна, и такими зловещими показались ей эти слова, что, не выдержав, она снова засто­нала. Емельян Константинович присел рядом с ней, гладил склоненную голову, утешал сквозь слезы:

- Не убивайся, Сашенька! Ничего не поделаешь, война. Тимофей-солдат. Он погиб с честью.

Как и обычно, мать вставала раньше всех и ложилась позже всех. Стирала, шила, готовила, вникала в дела и интересы детей, но они понимали, что делает она это механически. Старались угодить, чем могли, все, что она поручала, выполняли молниеносно, не играли в шумныеигры, не носились по дому с задорными возгласами, ходили на цыпочках, понимая, что в доме горе.

...Мы отомстим за юных и за старых,

За стариков, согнувшихся дугой,

За детский гробик - махонький такой,

Не более скрипичного футляра.

Под выстрелами, в снеговую муть,

На саночках он совершал свой путь.

Эти строки написала поэтесса Вера Инбер, пережившая ленинградскую блокаду. Ты понимаешь, конечно, читатель, все значение двух этих слов: ленинградская блокада! Ты читал в книжках, слыхал от учителей и родителей о том, какое великое геройство в дни войны проявил Ленинград. Бесноватый фюрер решил стереть с лица земли город Ленина, колыбель революции. Он бросил на Ленинград 700 тысяч солдат, 1500 танков, 1200 самолетов. С утра до вечера город обстреливала артиллерия, с воздуха сбрасывали на него тысячи фугасных и зажигательных бомб. Не было электричества и топлива, не работал тран­спорт. Но самым тяжким испытанием для ленинградцев был голод. Люди умирали на заводах у станков; падали мертвыми от истощения на улицах, вымирали целые семьи, нередко хоронили целые ясли и детские сады. Я расскажу тебе сейчас, читатель, историю, происшедшую в Ставрополе летом сорок второго года, и ты поймешь, что не случайно я вспомнила о городе-герое Ленинграде.

Летом сорок второго года несколько ленинградских детских домов эвакуировали в Ставрополь. В тот день туда приехала за покупками Александра Деревская.

В послеобеденный час собиралась она вернуться домой, в Отважное. Когда с тяжелым мешком за спиной пришла она на пристань, то увидела там огромную толпу. Молча, сурово люди смотрели на реку, по которой медленно плыл, приближаясь к берегу, пароход. Это мрачное молчание и неподвижность толпы испугали Деревскую. «Плохие вести с фронта!..» - первое, о чем подумала она.

- Что случилось? Почему вы молчите? - в волнении спрашивала Александра Авраамовна.- Да объясните же, наконец!

Одна старушка, тихо всхлипывая, негромко произнесла:

- Детей везут. Из Ленинграда.

Пароход загудел и причалил к берегу. Толпа всколыхнулась. Женщины расступились, мужчины бросились на палубы и в каюты. Через несколько минут показались дети... Одних вели под руки, без помощи они не могли ходить. На их морщинистые, старческие лица, на тонкие руки и ноги было страшно смотреть. Многих детей несли на носилках. Это были дети города, который вот уже два года, стиснутый кольцом фашистской блокады, боролся, кил и не сдавался.

Одной мыслью, одним желанием были охвачены жители тихого Ставрополя: спасти, защитить, приголубить детей, вызвать улыбку радости наизмученных лицах.

Потому и суетились женщины, следом шли за воспитательницами, давали различные советы, расспрашивали:

- Скажите, пожалуйста, сколько их, ребят?

- Давайте сразу распределим их: более здоровых - в детские дома, слабеньких - в семьи.

- А как их кормить, горемычных?

- Понемножку надо давать, по капельке...

- Успокойтесь, дорогие женщины! - отвечали им воспитательница.- Выбирайте себе любых ребят. Только не уводите сразу с собой, их надо оформить.

Деревская на одной руке держала, прижимая к груди, крохотную девочку, а за другую ее руку уцепились двое мальчиков.

Поедем со мной, у меня есть много деток, и все хорошие...- говорила она быстро, возбужденно.

Мешок с покупками упал на землю.

Миленькие мои, стойте тут, возле меня. Она вынула из кармана жакета поясок, сделала из него что-то вроде лямок, пристроила к мешку и повесила на спину. А дети были рядом. Она не могла отвести глаз от их скорбных лиц, и в эти минуты забыла обо всем: о тех тринадцати, которые дома, в Отважном, о Емельяне, обо всем забыла... Заметив девочку с белой косицей, привлекла ее к себе, шепнула: «Со мной пойдем, девонька. Как зовут тебя? Ниночка? Вот и хорошо, у меня дома тоже есть Ниночка.

Подошла воспитательница из ленинградского детского дома.

- Не понимаю, что здесь происходит, - сказала она.- Куда вы ведете детей?

- Я их везу в Отважное. Очень красивое село. Горы Жигулевские, леса, сады, воздух прекрасный.

- Вы заведующая детским домом?

- Да...- кивнула головой Деревская.- Собственно говоря, нет, нет. Никакая я не заведующая. Я просто мать. Многодетная мать.

К счастью, появился заведующий горнаробразом.

- Всех четверых хотите взять? - растерялся он.- Не много ли?

- Не доверяете? - сухо спросила она.

- Как можно? Зачем говорите такое! Разве я не видел ваших детей, не знаю, какие они у вас досмотренные, здоровенькие, воспитанные. Но не выдержите вы...

- Выдержу.

- Пусть будет по-вашему...- сдался он.- Поддержим, поможем. Пойдемте в помещение, оформите детей.

Процедура «оформления» прошла быстро. Александра Авраамов­на просмотрела «дела» мальчиков и девочек. Почти все одинаковые. Почти всюду было написано: отец погиб на фронте, мать умерла от голода...

Через полчаса они сели в катер.

- Мама,- спросил синеглазый мальчик Саша,- мы скоро приедемдомой?

- Скоро, скоро, сынок!

Они приехали под вечер. На берегу у причала стоял Емельян Кон­стантинович.

- Устала, Саша? Давай мне мешок,- засуетился он.- Ну и тяже­лый! Как ты дотащила его?.. А это кто? - он растерянно смотрел на детей, жмущихся к жене.- Саша... объясни! Куда мы их денем? Чем кормить будем?

Дети все ниже и ниже опускали головы.

- Мука кончается, картошка на исходе...

- Замолчи!..-в сердцах крикнула она и, смутившись, робко взглянула на мужа.- Емельян, они из... Ленинграда...

Валя через окно увидела странную процессию - мать с отцом и детей. Открыла настежь двери, бросилась на кровать и, зарывшись лицом в подушку, заплакала.

- Встань, Валя! Что с тобой? - строго спросила мать.- Почему тыплачешь?

- Потому что ты... Потому что ты такая хорошая...

Она вскочила, вытерла заплаканные глаза и побежала на кухню. По­вила самовар, сварила кашу.

- Валюша, - сказала мать.- Эти дети очень долго голодали, и Их нужно кормить понемножку...

Я понимаю, понимаю, мамочка. Валя усадила детей за стол, поставила перед ними большую тарелку каши.

- А теперь, дочка, так сделаем,- сказал отец.- Принеси четыре чайные ложечки. Так Валя и сделала.

Они кормили детей, даже взрослых, как грудных младенцев,- с ложечки. Двое из них - девочка Нина и мальчик Валентин - пробовали было возразить:

- Я не маленький...

- Я сама...

- Потерпите, родненькие, - уговорила их мать.- Вам надо постепенно привыкать к еде... А сами станете - не удержитесь, больше возьмете, беда будет.

Новые члены семьи были до того истощены, измучены и усталые, что них даже сил не было есть... После каши их напоили чаем, а потом... потом стали размещать на ночлег, и, конечно же, это оказалось делом довольно сложным.

Отец вспомнил, что в сараюшке есть большой, но без одной ножки, топчан. Он взял гвозди, молоток, пилку, пошел в сарай и там, хоть и наскоро, но прочно пристроил недостающую ножку. Топчан внесли в кухню. На нем устроили Валентина и Сашу.

Хорошо, что сейчас лето,- заметил Емельян Константинович, ну скажи, мать, чем бы ты их укрыла?

- Если бы да кабы, да во рту росли грибы, - рассмеялась Александра Авраамовна.

Раю Ниночку уложили на сдвинутых стульях.

-Мамочка,- всплеснула Валя руками. - Представляешь, что завтра будет. Наши утром проснутся и увидят новых братиков и сестричек!

В Ставрополь прибыл еще один пароход с ленинградскими детьми. И снова в скорбном молчании встречали их жители тихого волжского города. И, как в прошлый раз, ставропольцы брали на воспитание детей. Брали самых слабеньких, самых маленьких, таких, которых нельзя было отдать в детский дом. А одну девочку никто не взял, она так и осталась лежать в кузове машины - беспомощная и неподвиж­ная. Даже подарок,- кулек с конфетами и пряниками, не могла она удержать в руках. Подходили к машине женщины, сокрушенно вздыха­ли и, утирая слезы, отходили. Старушки, глядя на девочку, крестились, перешептывались:

- До вечера не доживет, бедняжка.

- Не надо ее трогать, пусть уж тут уснет вечным сном...

- Зачем ее брать? Чтобы сразу похоронить?

Ее отправили в больницу, маленькую Лиду, дочку ленинградского инженера, погибшего на фронте. По целым дням девочка спала... и во сне набиралась сил. Просыпалась, съедала тарелочку манной каши и снова погружалась в глубокий, тихий сон. Силы постепенно вливались в маленькое, измученное голодом тельце...

Прошло время, и она стала подниматься с постели. Вначале ее поддерживали санитарки, но постепенно стала она ходить сама. Двигалась по комнате осторожно, тихо ступая и держасьза стены. Вот только гово­рить не могла, а быть может, просто не хотела...

Однажды, когда она лежала, уткнувшись Лицом в подушку, подошла к ней няня, громко сказала:

- Вставай, Лидочка, мама пришла!

Лидочка приоткрыла глаза и, увидев перед собой высокую женщину, прижалась головой к ее груди.

- Мамочка! - проговорила девочка, задыхаясь от счастливых слез.-Я тебя так давно жду...

А Александра Деревская, это была она, сказала: «Собирайся, доченька, оденься хорошо, поедем домой. Подожди только минутку, я сейчас вернусь» Лида встала, сама оделась, причесалась и вышла с няней на крыльцо. Стояла, взволнованно озираясь по сторонам: неужели мама снова исчезнет, как тогда в Ленинграде? Тогда в Ленинграде, девочке сказали об умершей маме, что она уехала. И вот уже год ждет она ждет ее. Черты ее лица постепенно стерлись из памяти девочки, остался лишь образ стройной женщины с мягкими руками и добрым лицом.

Когда, ведя за руку Володю, подошла к крыльцу Александра Аврамовна, Лида, вглядевшись в нее, поняла, что это не ее мама. Мама была гораздо моложе. Но эта женщина была похожа на маму, а быть может, Лиде так показалось. Александра Авраамовна привезла Лиду и Володю в Отважное. Лида разлучилась с Александрой Авраамовной через пятнадцать лет. Из ее дома вышла замуж за летчика Леонида Тищенко. Живет она сейчас с ним и с тремя своими детьми в Якутии.

А несколько лет тому назад в Лейпциге на Международном кино­фестивале демонстрировался документальный фильм А. Слисаренко «Роменская мадонна», посвященный семье Деревских. Друзья из брат­ских республик, зрители Англии, Франции, Италии, США и многих стран Европы и Азии, растроганные, потрясенные до глубины души правдивым рассказом о Деревских, услышали, увидели на экране молодую кра­сивую женщину. Это была Лида. Она рассказывала о своей матери - Александре Авраамовне. 

Он жил в этом же селе Отважном, мальчик, Роланд Ридель. Мать его преподавала немецкий язык в школе. Отец умер. Однажды мать поехала в Ставрополь. Целый день мальчик простоял у калитки, выглядывая ее, но мать не воротилась. Люди сказали мальчику, что она умерла от разрыва сердца, и будто там, в Ставрополе, ее похоронили.

Роланд остался один. Емельян Константинович хорошо знал его отца –Карла Карловича, прекрасного специалиста-нефтяника, очень жалел Роланда.

- Давай, мать, возьмем его в свою компанию. Где девятнадцать, найдется место для двадцатого!

- Возьмем, Емельян, конечно! - горячо отозвалась Александра Авраамовна.- Сегодня же приведу его!

И привела. Было Роланду одиннадцать лет. Русый, с голубыми глазами, стоял он посредине двора, где мальчики в это время играли в войну. Размахивая палкой, Саня выкрикивал:

- Смерть немецким оккупантам! К стенке фашистов!

Обычно новые дети очень быстро осваивались в веселом дружном коллективе Деревских. С Роландом так не произошло. Егоне приняли в компанию. Его сторонились, не принимали в игры, откровенно игнорировали. Как-то раз Александра Авраамовна заметила, что у Роланда заплаканные глаза.

- Тебя кто-нибудь обидел? - с тревогой спросила она.

- Нет, нет...- испуганно и поспешно возразил мальчик.- Никто меня не обижает.

Но Александра Авраамовна не поверила Роланду и поделилась свои ми сомнениями с Валей.

- Мамочка, - начала Валя. - Мне, конечно, неприятно, но дети не довольны. Они говорят: «Нам самим нечего есть, а мама приняла немца. Немцы - наши враги, они - фашисты».

Вспыхнула Александра Авраамовна, посуровели всегда ласковые добрые глаза.

- А ты, такая взрослая, умная девушка, видишь, слышишь, как обижают дитя малое, и молчишь! - она сердито взглянула на Валю.

- Так я... я не знала. Ведь Роланд и в самом деле немец.

- Если увижу, что кто-то обижает мальчика, уши надеру. Так и скажи им! - пригрозила Деревская.

А на следующий день вечером возвращалась она, утомленная, с работы. Остановилась у забора, незаметно наблюдая за мальчиками. Как всегда, играли они в войну. Сражались, вооруженные палками и игрушечными пистолетами, «красноармейцы», с «фашистами».

- Я тоже хочу играть с вами, - робко обратился Роланд к Сане. Саня насупил светлые брови:

- Нет, тебе нельзя с нами играть. Ты - немец, ты - фриц, айн, цвай, драй, а немцы наши враги, значит, и ты...

Мать не дала ему окончить. Рванула к себе калитку и, схватив Саню за руку, сжала ее с такой силой, что он скривился. - Стой здесь. Стой и не двигайся, - прикрикнула на него.

Мальчики растерянно переглядывались. Случалось так, что нашкодили, ослушаются, - мать и рассердится, бывало иногда и веником замахнется, но такой разгневанной никогда ее не видели. Стояли притихшие, испуганные, ревновали к этому новенькому, к немецкому мальчику Роланду, которого ласково прижимала она к себе. Садитесь! - приказала мать.

Они уселись полукругом на земле. Вышли из дому девочки - Валя, две Нины, Маша, Аня, Рая. Слушайте меня, дети! - заговорила негромко мать.- Роланд немец, это правда. Но родители его не фашисты, а советские люди. И воюем мы не против немцев, а против фашистов.

Мать пожалела, что нет Емельяна, он, как ей казалось, лучше, убедительнее объяснил бы детям их проступок. Но ничего, нашла и она нужные, из души шедшие слова:

Нет плохих наций, есть плохие люди. А Гитлер считает, что все е, кроме немцев,- потому он и фашист. А хорошие, настоящие, порядочные люди уважают все нации и дружат между собой. Вот ты, например,- указала она глазами на одного мальчика,- узбек. А ты – мордвин, а ты - еврей. А вы, девочки,- украинки. Разве я делаю между вами какое-нибудь различие? Вы все дороги мне, все вы мои дети. Так шей стране - все нации равны, все дружат между собой... А тот, кто когда-нибудь обидит этого мальчика, - Деревская повысила голос, - мне не сын, та мне не дочка. Ясно?

Ясно! - откликнулся Юра.

Ясно, ясно! - повторили Веня и Сережа, а вслед за ними и все

Теперь идите играйте. Впрочем, постойте, - задержала она детей.

Роланд, ты не против, если мы будем называть тебя Мишей? – Голос матери задрожал. Так звали моего погибшего на войне брата. Роланд смущенно, исподлобья поглядывал то на мать, то на детей. Они уже улыбались ему приветливо и открыто, заглядывали виновато в глаза, восклицая: Он согласен!

Мать стояла, прислонившись к яблоне, глубоко задумавшись. Не приходилось ей до сих пор произносить такие речи, да и вообще не любила она ораторствовать.

«Правильно ли я себя вела, не слишком ли разгневалась, раскрича­лась на детей?» - спрашивал один голос.

«Правильно, правильно!» - отвечал другой.

«Правильно, правильно»,- зашелестела над ее головой яблоня. На следующий день, возвращаясь с работы, мать снова увидела игру в войну.

Миша сидел на пеньке, на голове у него красовался сооруженный из газеты красноармейский шлем, на нем нарисована красная звездоч­ка. Мальчик то и дело осторожно касался ее рукой, и лицо его светлело.

- По фашистам огонь! - отдавал он приказ!

А когда кончилась игра, мать, стоявшая у окна, услыхала голоса детей:

- Миша! Миша Ролик, иди сюда!

- Миша, хочешь бублик?

«Почему Ролик»? - сразу не поняла мать.- А-а, должно быть, со­кращенное от Роланда! Ну что ж, пусть будет так! Лишь бы жили в мире и согласии!»

Много лет прошло с того летнего дня. Живут в мире и согласии братья и сестры Деревские. У тех, кто играл когда-то в «красноармейцев» и «фашистов», уже взрослые дети. Нодавний урок, преподанный им некогда матерью, они запомнили на всю жизнь. И всю жизнь следуют они ее завету - уважать все нации, все народы - большие и малые. 

На исходе был второй год войны. Шли кровопролитные бои на всех фронтах. В борьбе за свободу, честь и независимость нашей Родины гибли ее лучшие сыны и дочери. Гибли в тылу у фашистов ни в чем не повинные дети. Их морили голодом в концлагерях, расстрели­вали, зарывали живыми в землю, бросали в костры.

Каждый день газеты сообщали о новых и новых злодеяниях фаши­стов в оккупированных ими странах, и содрогались от гнева и боли сердца людей.

Однажды Александра Деревская предложила мамам, пришедшим за детьми в садик, остаться на полчаса. ВМоскве, в Колонном зале, был митинг, - сказала она.- На нем обращение к женщинам всего мира. Вот газета. У кого из вас звонкий голос? Кто прочитает нам это воззвание? Вызвалась одна молодая женщина.

Матери, подруги, сестры! - читала она.- Мы призываем вас поднять свой голос протеста против массовых убийств, неслыханных издевательств и мучений, которым немецкая армия подвергает ни в чем повинных детей. Пусть узнают коричневые бандиты, как силен гнев матери. Пусть он спалит фашистскую нечисть, занесшую меч над материнством и детством...

В те дни семья Деревских пополнилась еще четырьмя сиротами. Были теперь в доме Петя Первый и Петя Второй, Володя Первый и Володя второй, Вася Первый и Вася Второй, да еще маленькая Верочка. Земляки Деревских помогали семье. Помогали и... удивлялись:

- Где вы только силы берете?

- Не одни мы такие, - отвечала Деревская.

Сколько детских домов выросло в годы войны в городах и селах страны! Как заботились о них рабочие, колхозники, комсомольцы! Собирали для детей деньги, шили им теплую одежду, шапки, сапоги и валенки, устраивали для них веселые елки.

Я рассказывала тебе, читатель, как в восемнадцатом, голодном и хо­лодном году, в городе Грозном комсомольцы во время недели ребенка смастерили кроватку для маленького Мити Деревского. Такие же «недели» и «двухнедельники» помощи детям и семьям фронтовиков про­ходили в дни Отечественной войны по всей стране.

Не считала себя героиней Александра Авраамовна. Когда ее спраши­вали, будет ли она еще усыновлять детей, отвечала сдержанно, но реши­тельно:

- Буду! Пока сил хватит!

Как-то под вечер к Деревским заглянули соседки - Дарья и Евдокия.

В большой комнате за столом сидели, о чем-то оживленно беседуя, старшие дети. В другой - маленькие девочки играли в куклы, а мальчики, сидя на полу, сооружали из пустых спичечных коробок поезд. Петруша Кнопка - так называли его в семье за крошечный круглый но­сик - в отцовской фуражке, падавшей на лоб, дудукал и пыхтел. Сейчас, как все догадывались, был он паровозом. Потом он садился задом наперед на детский стульчик и, подпрыгивая вместе с ним по комнате, изображал машиниста.

За окнами однообразно и уныло шумел осенний дождь, ветер срывал последние листики с деревьев в саду. А здесь, в доме, царил такой мирный уют, так было тепло и светло, так весело играли маленькие, еще многого не понимающие дети, что Дарье и Евдокии на какое-то время забылась война, тяжелые утраты, вдовьи слезы.

Так и стояли они несколько минут в комнате малышей, грустно и понимающе переглядываясь. Александра Авраамовна вошла в комнату с шитьем в руках, увидела соседок, удивилась: Чего вы стоите, Дарья, Евдокия? Присаживайтесь, дорогие... Валя раздуй самовар! Лида, молоко принеси!

Ты что, Авраамовна,- отпрянули испуганно женщины.- Какое молоко! У детей отнимать будешь!

- Да садитесь вы, наконец! - весело прикрикнула на соседок Деревская.- Кто же станет у детей отнимать! Слава богу, есть корова, вто­рую собираемся купить. Вы же знаете...

-Ну, знаем, - протянула Дарья. На ее глазах, с месяц назад, у дома Деревских остановилась машина, приехавшая из Куйбышева. Мужчина в гимнастерке без погон, с большим портфелем, тяжело припадая на правую ногу, поднялся на крыльцо и постучал в дверь.

Был он в доме долго, и Дарья, изнывая от любопытства, ничего не могла делать, все ждала, когда гость уедет, и Авраамовна расскажет, кто он и зачем приезжал.

Так и случилось. Деревская не была скрытной, жила открыто, на виду у соседей, делилась с ними радостным и печальным. Поэтому, когда уехал гость, позвала Дарью к себе, стала рассказывать:

- Из Куйбышевского обкома партии приехал. Инвалид войны...

- Да, да, я заметила, протез у него...

- Ну, пришел, значит, и давай укорять нас с Емельяном. Дескать, почему не дали нам знать, что содержите такую большую семью. А Емельян ему: «Государству и так нелегко сейчас!» А я говорю: «Нам Ставрополь помогает, спасибо ему. Вот муку получили, крупу, талоны на одежду».

Тут товарищ этот обкомовский и говорит: «А что если бы вам корову да свиней парочку».

А я ему: «Корова, да вы что! Это же бешеные деньги!»

А он: «Будут у вас деньги,- говорит,- да не бешеные, а честные, советские».

В этот же день все Отважное узнало о приезде представителя обкома партии и о его обещании. А когда на грузовой машине Емельян Константин привез корову и свиней - сбежалось к дому Деревских все село. - Вы что, люди добрые, с Марса свалились, коровы не видели? -сердился было Емельян Константинович, - Так-то мы крестьяне, а вы люди рабочие, городские. Может, и не так как с ней обращаться надоть, - сказал дед Софроныч. И посыпались советы. Где лучше пасти, да в какие часы лучше доить.

Деревские лишь добродушно посмеивались, потому что оба они, Емельян Константинович и Александра Авраамовна, детство и юность свою провели в деревне.

И вот сейчас, когда пришли соседки, Деревская, угощая их чаем с молоком, рассказывала, как Зорька - так назвали корову, облегчила им жизнь:

- Молока всем с избытком хватает. Девочки старшие у меня - доярки, хлопцы сарай чистят, свинарник, младшие свиней кормят, всем достается. Соседушки, может, дело у вас ко мне есть? - спохватилась Александра Авраамовна.

- Была я вчера в Ставрополе,- начала Дарья,- у жены брата. А там, по соседству, старуха живет. Старая, ну, лет восемьдесят, наверное, ноги у нее не ходят, распухла вся. И вот такое горе, Авраамовна. Сынок ее младший, летчик, погиб на фронте, а жена его, она со свекро­вью жила, как получила похоронку, так в тот же день от разрыва сердца и скончалась, царствие ей небесное. Дитя осталось, месяцев шести... Ну вот, соседи говорят бабке, чтоб сдала его в ясли круглосуточные. Она - ни в какую. А я, ты извини меня, Авраамовна, взяла да и брякнула про тебя, с тобой не посоветовавшись... Всегда я так, язык подводит...

- Что ж, - после недолгого молчания сказала Деревская. - Сейчас живется нам неплохо. А что такой манюне надо? Бутылочку молока? Найдется. А нянчить, слава богу, есть кому.

Холодным февральским днем Александра Авраамовна поехала в Став­рополь за малюткой. Емельян Константинович не возражал, а дети и подавно.

Она застала ребенка охрипшим от крика, истощенным до крайности. Старая бабка его плакала, крестилась, прощаясь с внучком, шептала какие-то слова благодарности... А Деревская, прижав его к груди, ушла. Добралась до дому попутной машиной. Всю дорогу согревала его своим дыханием, боясь, как бы он не умер. Войдя в дом, с порога крикнула:

- Валюша, подержи ребенка, пока я разденусь.

Сняла с себя кожушок, размотала платок - и к ребенку. Взяла его, крошечного, дрожащего, открыла духовку и... положила туда. Сказала девочкам:

- А вы стойте здесь, следите...

Села за стол ужинать, ведь замерзла и здорово проголодалась. Нина Маленькая налила ей горячего чаю, подсунула тарелку с хлебом и картошкой. Александра Авраамовна согревала горячим стаканом задубевшие от холода руки, искоса поглядывая на Нину Большую Лиду, стоявших на вахте у печки. Ой, мамочка, он не дышит,- испуганно шептала Лида. Он умрет там...- со страхом заглядывая в духовку, говорила

Нина.

Подошел Юра, дернул мать за рукав:

- Мам... а вдруг он задохнется?

Успокойтесь, дети. - Мать поднялась, вынула из духовки дитя: - Видите, не умер, не задохнулся, не сгорел.

С нежностью и жалостью смотрела на сморщенное личико. Будто не такое уж синее, немного отошел, отогрелся в духовке маленький. Вот поэтому и молчит.

- Выживет! Будет жить! - сказала мать. И выжил мальчик. С каждым днем становился крепче. Его поили козьим молоком. Доставали для него мед и яйца. Когда ему стукнул год, твердо стал на ножки и пошел. А еще через год был уже бутузом с ро­зовыми щечками. Ходил неотступно за мамой, крепко держась за ее юбку. Самый маленький, всегда веселый и смешливый, стал любимцем семьи. Его баловали, дарили ему подарки, дети отдавали ему охотно свои скромные лакомства. Звали малыша Витей. Но дети шутливо про­звали его Хвостиком, потому что постоянно держался за мамину юбку. По вечерам, когда малыши укладывались спать, старшие собирались в большой комнате за круглым столом. Пели, читали вслух истории, газеты, книжки, рассказывали друг другу интересные

Валя,- спрашивала Лида,- а когда будет победа? Когда прогоним гитлеровцев. А когда мы их прогоним? Через месяц? Через два? Тут начинается гаданье. Каждый высказывает свое мнение. Мишаговорит, что вчера принес отцу на участок обед и слыхал, будто война окончится, когда американцы откроют второй фронт.

- А когда же откроют второй фронт? - спрашивает Юра.- Уже ждать надоело!

- А я читала в газете об одной украинской пионерке,- начинает Лида.- Она жила в Черкасах, есть такой город на Украине...

- Ну и что... что дальше? - торопит Лиду Миша.

- Она очень любила читать «Кобзарь» Шевченко. У них в саду была беседка, там она и читала.

- А потом?..

- А потом... фашист повесил ее в этой самой беседке.

- Я б его убил... Вот зверь! - вырывается у Миши. Дети подавленно умолкают.

- Я ему дам! - восклицает Веня.- Я поеду туда и застрелю гада.

- А я хочу,- говорит Лида,- чтоб этого фашиста, когда окончится война, посадили в клетку, как зверя, и возили по всем нашим городам и селам.

Нина Большая, Рая, Саша, Валентин, четверо ленинградцев, сидят за столом рядом. Все они не очень разговорчивы, но лица говорят о том, что они согласны, очень даже согласны с Лидой.

- А я хочу...- неожиданно, волнуясь, начинает Нина.- Я хочу, чтобы в Ленинграде открыли возле каждого дома... хлебный магазин. И чтобы люди брали хлеба, сколько хотят, хоть десять буханок каждый...

Однажды утром радио торжественно прогремело о разгроме фаши­стских войск под Сталинградом. Что делалось в Отважном, что делалось! Несмотря на стужу, люди выбежали из домов, собрались на пло­щади, возле сельсовета, обнимались со слезами на глазах, танцевали, выкрикивали радостно и возбужденно:

- Наконец-то! Дождались мы праздника!

- Фельдмаршала, генералов до черта в плен взяли!

- Лиха беда начало!

- Скоро конец войне!

- А мой-то голубчик под Сталинградом!

- Вот и придет с орденами!

Были, конечно, в толпе и Деревские - вся семья,- от Емельяна Константиновича до маленького Вити Хвостика. Александра Авраамовна радовалась вместе со всеми. Она стояла среди женщин, в теплом, низко надвинутом на лоб платке и в кожухе, прислушиваясь к разговору Емельяна с рабочими. Вдруг она почувствовала какое-то смутное беспокойство; еще не понимая, в чем дело, огля­нулась по сторонам и встретилась взглядом с мальчиком-чувашем. Он смотрел на нее пристально, умоляюще и призывно...

Она вспомнила, что недели две назад умерла мать четырех братьев Родионовых, отца они схоронили еще в прошлом году. Вернулся с войны инвалидом. «Это старший, как же его зовут? - силилась вспомнить Де­ревская.- Он что-то хочет мне сказать, но что?..»

Мальчик вдруг круто повернулся и ушел. А в воскресенье рано утром он постучался в дом Деревских. Александра Авраамовна отворила дверь и, когда увидела мальчика, сразу же вспомнила его имя. - Входи, Геннадий! - пригласила радушно.

Он отряхнул с валенок снег, стянул с головы круглую барашковую шапку и прошел за Александрой Авраамовной на кухню.

- Садись, пожалуйста, сейчас оладьями угощу.

Маша на терке натирала картошку, а Александра Авраамовна, доба­вив муки и соли, бросала оладьи на раскаленную сковородку. Следила, чтоб пеклись равномерно, ловко переворачивая их, и поглядывала выжидающе на Геннадия: что он скажет?

А он молчал, все собирался с духом. Маша поставила перед ним та­релку горячих оладьев, но он не притронулся.

- Ешь, не церемонься! - уговаривала Маша.

- Я не за тем пришел!..- исподлобья взглянул на девочку Генна­дий и, повернув к Александре Авраамовне симпатичное скуластое, с жи­выми глазами лицо, выпалил:

- Возьмите нас... к себе. Мы не будем в тягость, мы трудолюбивые...

- Да знаю я, Гена, знаю...- мягко отозвалась Александра Авра­амовна.

- Родич живет в нашей хате. Житья от него нет, не можем с ним. Да и детям воспитание нужно, я же не справлюсь один. А вы все можете, - добавил уважительным шепотом.

- Понимаю, Гена, конечно же, не справишься, сам еще малень­кий...- сочувственно сказала Деревская.

- Возьмите нас, пожалуйста! - столько мольбы было в его возгласе,

так напряжен был он весь, маленький, одинокий и беззащитный, что вогнуло сердце Александры Авраамовны. Она улыбнулась мальчику. Радостно понял: «Возьмет, она согласна».

- А насчет спанья...- начал Геннадий.

- Насчет чего?..

- Ну, я же понимаю, негде нас поместить, так мы в сараюшке спать будем. А летом и на дворе можно. Мы привыкшие... мы...

- Веди братиков, - сказала Деревская.

- Мы... я... Спасибо вам большое...- дойдя до двери, он обернулся и спросил робко:

- А Емельян Константинович не против будет?

- Сказала тебе - веди братьев, - повторила Деревская.

Когда вечером Емельян Константинович пришел с работы, то увидел во дворе братьев Родионовых - Геннадия, Юру, Бориса. Они пилили дрова так споро, ритмично, красиво, что он залюбовался. Четвертый, маленький Демьян, стоял рядом. Несколько минут смотрел он на них, хотел спросить, почему они здесь очутились, но, вздохнув, все понял, почесал затылок.

Вышла на крыльцо мать.

- В нашем полку прибыло? - сказал он чуть насмешливо, чуть пе­чально, но по глазам его Александра Авраамовна поняла: понравились хлопцы Емельяну Константиновичу!

Да и как могли они не понравиться! Работящие, послушные, друже­любные, они сразу же завоевали симпатии детей и родителей и сразу же привыкли к порядку, заведенному в доме. Так четверо братьев Родионо­вых стали Деревскими.

И четверо Булатовых - Ниночка, Маша, Митя и Коля тоже довольно быстро освоились в дружном коллективе Деревских. Вот только с Колей поначалу не все шло гладко. Как-то раз отец заметил, что он играет с соседскими ребятами в карты на деньги.

- В нашей семье такого никогда не было,- спокойно заметил отец, - предупреждаю тебя, чтоб это было в последний раз.

- Ладно, больше не буду! - охотно согласился мальчик.

Но через некоторое время отец снова увидел его за картами. В этот раз ничего не сказал он Коле, просто перестал его замечать: не загляды­вал в тетради мальчика, не шутил с ним, не обращался к нему и запре­тил Коле приносить ему обед на участок. Коля терпел недолго. Однажды он улучил момент и, когда возле отца не было детей, подошел к нему и несмело, заикаясь от волнения, проговорил:

- Когда ты меня второй раз увидел за картами... это было в послед­ний раз.

Мир был заключен. Этой огромной семье каждый день был богат событиями: Маша получила похвальную грамоту, Геннадий занял первое место в соревновании по легкой атлетике, Лиду послали в район на смотр художественной самодеятельности, Володя научился читать по слогам, а Саня нашкодил: хотел почистить зубы коту, тот его поцарапал, и мать за это наказала шалуна.

Придя с работы, мать на несколько минут ложилась отдохнуть. Валя носила ей в кровать чашку горячего чая, Лида укрывала одеялом, Витя, отталкивая друг друга, лезли под кровать за шлепанцами - готовить их маме, чтобы надела, когда встанет.

Когда ночь спускалась на село, мать тихо, на цыпочках, выходила на кухню. Собрав все детское белье, склонялась над корытом. До полуночи шла, а усталости будто и не чувствовала,- откуда брались у нее, сама не понимала.

Найденные и согретые Деревскими дети погибших воинов (теперь их было двадцать девять) жили в доме нефтяного мастера в тепле и уюте одной дружной, верной, неразлучной семьей. Позже, когда все окончилось благополучно, страх миновал, печальное это событие отошло в прошлое, Валя говорила, что у нее было дурное предчувствие, и она не хотела отпускать мать. Собралась Александра Авраамовна за Волгу выменять кое-что из вещей на продукты.

Не нужно, мамочка! - уговаривала Валя.- Очень холодно, ты можешь замерзнуть в дороге.

А кожух зачем? Не бойтесь, я морозоустойчивая. На Сахалине была - выдержала! - отшучивалась мать.

Есть еще мука и горох, фасоли много. Молоко есть, сало. А скоро паек получим! убеждала Валя. - Погоди немного, пока потеплеет... Знаешь что? Давай я с тобой поеду!

- А школа? - рассердилась мать.- Школу можно бросать?

С грустью дети следили за тем, как она собирается в дорогу. Достала' из сундука старые детские платьица, две свои кофты, отцовскую гимнастерку, его старые сапоги, отрез шерсти, которым премировали ее в детском саду. Подержала его в руках, разгладила, любуясь, в глазах мелькнуло нечто похожее на сожаление.

- Мамочка, ты ведь говорила, что пошьешь себе платье...- сказала Валя.- Даже с портнихой в Ставрополе договорилась, ведь правда?

- Ну и что? - пожала плечами мать.- Договорилась, а теперь передумала. Не к лицу мне свекольный цвет. Синий я люблю, синий...

И положила отрез в мешок, туго перевязала веревкой. Взяла и провизию: полхлеба, бутылку молока, кусок сала и две луковицы. Надела кожух, пристроила мешок с вещами на спину, остановилась на пороге.

- Поехала я. Глядите мне, слушайтесь Валю и Машу. Малыши чтобы днем спали. Валя, спрячь спички или лучше носи их с собой. Маша, проверяй дневники учеников. Если будет очень холодно, не выходите из дому. На печке сидите. Возьмешь, Маша, мешок с белыми семечками, ты знаешь, где он спрятан, дашь им полакомиться.

Она говорила все это, а Витя Хвостик тем временем уцепился за край, ее юбки и не выпускал.

- Мамочка, а когда ты приедешь? - спросил он. Она взяла его на руки и поцеловала:

- Скоро, скоро, малыш. Через три-четыре дня ворочусь с гостинцами.

- От зайца?

- Ну, конечно, от серого зайчика.

Обняла старших, перецеловала маленьких и отправилась в путь по замерзшей реке. Валя вышла на крыльцо проводить мать, долго глядела ей вслед, и смутное предчувствие беды снова возникло в душе.

Дома все шло своим чередом. Порядок не нарушался. Днем малыши укладывались спать, старшие садились за уроки. Валя проверяла дневники, объясняла непонятное. Она, Маша и Нина Большая стирали, гла­дили, готовили. Вечером маленькие залезали на печь, щелкали семечки и рассказывали друг другу страшные сказки.

А отец был далеко от Отважного, в степи, на промыслах, где про­изошла авария. Ни на миг не мог он оторваться от работы. И о семье ничего не знал, так как замело все пути-дороги, и проехать было невозможно. Успокаивал себя тем, что дома все в порядке, ничего плохого не произошло. Но... увы! Дома было плохо. Прошло четыре, пять, шесть, а мать не возвращалась. С утра до вечера падал и падал снег.

Где моя мама? - хныкал Витя Хвостик.- Когда мама приедет? сказала «скоро», а ее нет и нет.

- Вот снег перестанет, дороги расчистят, и наша мама приедет,- успокаивала Валя.

Миновала еще одна неделя. Матери не было.

- Ничего, ничего, - уговаривала всех и прежде всего себя Валя.- с мамой ничего не случилось, она у нас бедовая. А завтра мы отоваримся. Пойдем в магазин, получим по восьмому талончику муку, я напеку блинов, поставлю на стол, а тут и наша мамочка приедет. Назавтра Маша и Валя собрались в магазин. Взяли мешочки, кульки.

- А продуктовые карточки? - напомнила Валя.

- Сейчас...- Маша взяла из-под подушки старый мамин ридикюль, открыла его.

В чем дело? Где карточки? Господи, где продуктовые карточки? та, кто вчера ходил в магазин?

- Погоди-ка, дай я посмотрю! - Валя выбросила из ридикюля какие-то квитанции, гребешок, рванула подкладку и со злостью швырнула ридикюль на печку. Карточек не было.

А ну-ка, Геннадий, Валентин, Борис, вы же ходили вчера в магазин, куда вы дели карточки? - руки у Вали дрожали, лицо пошло красными пятнами.

Положили сюда... в сумку, то есть в этот мамин ридикюль...- странно бормотал Борис. Вот и возьми там, где ты положил! - в отчаянии заплакала Валя. По-моему, мы положили в карман Геннадию...- сказал Валентин, - правда, Гена?

Кажется, я положил их на этажерку, в книгу, бросился к этажерке, схватил книжку, начал нервно листать. Нет... Но я точно помню.

Точно, точно...- передразнила Валя.- Скажите, что мне с вами делать?

Давайте искать все вместе,- сказала Маша.- Весь дом перероем, те, часто так бывает: ищешь, ищешь какую-нибудь вещь, а она там, где и не догадываешься. Где-нибудь завалялись наши карточки. Лежат и молчат.

Искали до вечера. Перевернули все в доме, все перерыли - кровати, постели, столы, тумбочки, обыскали печь, заглянули во все кастрюли, ведра и даже в духовку,- карточек не было.

Валя уже не кричала, не плакала. Сидела утомленно, бессильно опу­стив руки на колени. Дети, подавленные, притихшие, сбились в кучку, как ягнята.

- Не умрем с голоду! - сказала Маша.- Перебьемся, молоко есть, сало, немного круп осталось.

- А хлеб? - подняла голову Валя - Как мы проживем без хлеба? В окошко негромко постучали.

- Мама приехала, мама! - бросился в сени Витя Хвостик.

Нет, это была не мама, а соседка Дарья, пришла проведать детей. Но, едва переступив порог, она поняла, что! случилась беда, и спросила озабоченно:

- Почему вы такие тихие?

- Потеряли... Мы потеряли хлеб...- объяснил Витя Хвостик. Дарья схватилась за голову, заохала, запричитала, а потом, немного

успокоившись, начала выяснять положение.

- Сколько было карточек? На какое время? А-а, так всего лишь на неделю? Ну, ничего, не так уж страшно, - повеселела она.- Поможем вам, не убивайтесь. Среди людей живете. Вот только мама ваша уж больно задержалась. Послушайте, давайте пошлем телеграмму отцу...

- Нет! Ни в коем случае! - запротестовали старшие девочки.- Он, пока доедет домой, страшно будет волноваться. Да и как ему ехать - все замело!

На другое утро Дарья принесла полхлеба и молча положила на стол. За Дарьей пришкандыбал дед Сафроныч, принес несколько больших ломтей хлеба, а за ним явился председатель сельсовета.

- Идите в магазин, будете получать свою норму, как и получали, я договорился. А вы смотрите мне, растяпы,- пригрозил он мальчи­кам,- еще раз потеряете карточки, не пожалею.

Через два дня кто-то громко заколотил в дверь. Валя отворила. Соседский паренек крикнул:

- Ваша мама идет!

Старшие, как были, без пальто, без платков и шапок выбежали на улицу, малыши прилипли к замерзшим окнам.

...Она шла, сгорбившись, страшно похудевшая, за собой с трудом во­локла санки, на которых лежали мешки. Увидев детей, замахала руками: А ну, кыш домой, в хату, повыбегали голые. Воспаление легких захотелось схватить...

Она вошла в дом,- теплый, прибранный, уютный. Горит печурка, в кастрюлях булькает что-то аппетитное. Пол помыт, самодельные коврики вытряхнуты, посуда блестит, белье на кроватях свежее, дети аккуратно одеты и ничуть не похудели. «Помощницы мои дорогие, доченьки мои», - мысленно обращалась к старшим девочкам - Маше, Ниночке Большой. Не заметила Александра Авраамовна, как дети сняли с нее кожух, валенки, надели на ноги тапки, накинули на плечи платок, уложили в постель.

Чаю! Лида, быстренько налей маме чаю,- командовала Валя.- Давай, мамочка, мы тебе подадим...

Только когда мать поела, напилась и блаженно откинулась на подушки, Лида попросила:

Мамочка, расскажи нам, где ты была? Что с тобой случилось? И она коротко рассказала: попросилась на попутную машину, но на полдороги лед проломился, и машина с грузом пошла на дно, хорошо мелком месте. Люди выбрались на берег. Она, вся мокрая, она шла несколько километров, и когда вечером дошла до первой хаты бросилась на ночлег, то была вся заледеневшая. В этой хате у добрых людей и пролежала она почти месяц. А сообщить в Отважное не было никакой возможности. Да и о чем сообщать? Жар был у нее, и раскали ей потом, когда немного в себя пришла, что в бреду она называла всякие имена: Валя, Лида, Маша, Нина, Юра, Петя, Коля, Сережа, ... «Почему так много имен?» - недоумевали хозяева. И более всего их удивило то, что больная все повторяла: «Хвостик, где ты? Хвостик, сюда!»

Они думали, что это собачка! - сказал Юра, и все стали смеяться, полхопывать и тормошить Витю Хвостика. Но он насупился и сердито твердил:

Я не собачка, я мальчик.

Лида,- сказала мать, - возьми в кармане кожушка кулек. - Гостинец? - обрадовался и запрыгал Хвостик. В кульке были пряники - твердые, будто из железобетона,- двадцать девять пряников и леденцовый петушок,- гостинец от зайца Вите

Все хорошо, что хорошо кончается! 

В эту ночь в нашей стране никто не спал, даже маленькие дети. Во всех домах горел свет. Улицы и площади запрудили счастливые люди. Многие плакали. Когда радость бывает очень велика, когда приходит спасение, которого ждешь очень долго, иногда хочется пла­кать. Так было в ту ночь, 9 мая 1945 года.

- Фашистская Германия капитулировала! - звучал из репродукто­ров ликующий голос диктора.- Кончилась война!

В селе Отважном, на берегу Волги, в ту незабываемую майскую ночь танцевали, обнимались, плакали от радости женщины, старики, дети. На промыслах, у нефтяных вышек, собрались на митинг рабочие, масте­ра, инженеры. Больше четырех лет работали они в две смены, добывая горючее для наших непобедимых бронемашин и самолетов...

В День Победы, долгожданный и выстраданный, Деревские получили письмо от Дмитрия из госпиталя.

Он обещал, когда выпишется, приехать к родным. Все село читало это письмо и радовалось, и чуть ли не все село собралось за празднич­ным столом у Деревских. Дети хором пели, читали стихи, танцевали.

- Скучно нам будет без вас и ваших деток! - говорили хозяевам гости.

В Отважном уже знали, что Емельян Константинович получил назна­чение на Украину, в город Ромны.

Буяниха: вымысел и действительность

Год 1870. В Ставрополь приехали трое молодых художников Илья Репин, Евгений Макаров и Федор Васильев. Из нескольких постоялых дворов и гостиниц они выбрали дом Буянихи. Александра Васильевна Буянова рожденная Марьяшова – личность примечательная. О ней наш рассказ.

В 1831 г. в Ставрополе в семье ставропольского мещанина Василия Марьяшова родилась дочь Александра (по другим документам дата рождения 1826). Братья Иван и Василий Ивановичи Марьяшовы в Ставрополе держали баржи и расшивы, занимались транспортировкой товаров и леса. Семья Василия Ивановича не была зажиточной. Александра вышла замуж в 1852 г. Молодожёнов венчал протоиерей Алексей Корнильевич Ястребов 5 ноября в Успенской церкви. Ее муж Егор Кузьмич (1830-1907) был сыном ставропольских мещан Кузьмы Федоровича и Екатерины Алексеевны Буяновых (1796-1889).

Буяновы происходили из новокрещеной мордвы. Основатель рода купец Егор Буянов из Буянской слободы на речке Буянке (по другим документам Буяновы происходят из Новой Бинарадки) записался в купеческое сословие в крепости Ставрополь в 30-е годы 18 века. Из двух его сыновей к купеческому сословию был приписан только Федор (1764-1824), а Егор вошел в мещанское общество Ставрополя. Трое сыновей Федора Егоровича – Иван (1796-), Кузьма (1789-), Андрей (1799-) занимались мелкой торговлей, были сидельцами по контракту. Сыновья Кузьмы Федоровича – Егор (1825-) и Иван (1830-)состояли на службе в уездной управе и думе, Николай умер в младенчестве, были в семье еще дочери Агафья и Татьяна (замужем за купцом Степаном Александровичем Киселевым).

Лёгкой судьбу Александры Васильевны Буяновой назвать нельзя. Ее первенцы Иосиф (1854) и Варвара (1856) умерли в младенчестве. Выжило трое детей: Федор (1862-), Александр (1863-), Семен (1854-1919). В 1860 г. Егор Кузьмич - выборный от купеческой курии депутат городской думы и член уездной управы - взял свидетельство на открытие постоялого двора в своем доме по улице Посадской, 23 (этот дом он приобрел в 1847 г. у мещанки Марии Федоровны Пискуновой. Егор Буянов был опекуном ее детей после смерти мужа Марии Пискуновой).

В Ставрополе постоялые дворы содержали Вера Петровна Мартынова, Алексей Матвеевич Панин, Василий Иванович Прянишников, Евдокия Ефимовна Юлова. Содержание постоялых дворов было почти беспроигрышным промыслом. Приезжие нуждались в жилье, и хозяева этих заведений предоставляли им отдельные комнаты. В отношении постояльцев от содержателя требовалось немного: почтительное отношение и уважение к их отдыху.

«В Ставропольскую городскую Управу ставропольского мещанина Егора Кузьмича Буянова Прошение. Представляя при сём в городской доход десять рублей, покорнейше прошу выдать мне установленное свидетельство на открытие в 1860 году постоялого двора в собственном моём доме в Ставрополе по Соборной улице дома 21-23. Декабря 29 дня 1860 года». Следующим шагом была процедура освидетельствования помещения. Этим занимался статский советник Шипов Николай Павлович, содержатель и распорядитель акцизно-откупного комиссионерства при участии уездного исправника надворного советника Николая Васильевича Инькова. Е.К. Буянов выделил в одной половине своего дома две общих комнаты. Егор Кузьмич позаботился, чтобы возле его заведения находился огороженный и двор с конюшней и каретным сараем для экипажей постояльцев. Был составлен акт, который предоставили управляющему акцизными сборами. После чего Е.К. Буянову было выдано свидетельство, и он открыл постоялый двор. Вот это свидетельство: «Выдано от Самарского губернатора ставропольскому мещанину Егору Кузьмичу Буянову в том, что ему на основании Высочайшего повеления последовавшего в 1860 г., разрешается содержать номера для приезжих в городе Ставрополе по Посадской улице в собственном доме, с тем, чтобы он в точности соблюдал все существующие и могущие быть впоследствии изданными на сей предмет правила. Настоящее свидетельство имеет силу в течение одного года. Самара 1860 г. Гербовый сбор уплачен. Губернатор».

Репин так описывал Александру Васильевну Буянову в своих воспоминаниях и в письме П. Алабину: «Квартирная хозяйка Буяниха, несмотря на свою страшную фамилию, была добрая, толстая, приземистая и хлопотливая старушка, с такими огромными грудями, что мы прозвали ее балакирь». А это портрет хозяина постоялого двора, данный И.С. Тургеневым в повести «Постоялый двор»: «Хозяин этот был мещанин. Роста он был среднего, толст, сутуловат и плечист; голову имел большую, круглую, волосы волнистые и уже седые, хотя ему на вид не было более сорока лет; лицо полное и свежее, низкий, но белый и ровный лоб и маленькие, светлые, голубые глаза. Ходил бегло и не взмахивал, а разводил на ходу сжатыми руками. Когда он улыбался, - а улыбался он часто, но без смеха, словно про себя, - его крупные губы неприятно раздвигались и выказывали ряд сплошных и блестящих зубов. Говорил он отрывисто и с каким-то угрюмым звуком в голосе. Бороду он брил, но не ходил по-немецки. Одежда его состояла из длинного, весьма поношенного кафтана, широких шаровар и башмаков на босу ногу. Он часто отлучался из дому по своим делам, а у него их было много - он барышничал лошадьми, нанимал землю, держал огороды, скупал сады и вообще занимался разными торговыми оборотами».

А вот описание дома Буяновых, данное Репиным: «Двор разгороженный, крыльцо с проломами, воротишки настежь, двери не затворяются. Комната на три окна и к ней еще другая поменьше, ни одно окно не закрывается». До нас дошел рисунок Репина «Двор Буянихи». Отметим, что Александре Васильевне Буяновой в 1870 г. было 39 лет, но молодой художник называет ее старушкой. Уместно вспомнить описание постоялого двора и его хозяйки из рассказа И. Бунина «Темные аллеи»: «В комнате было тепло, сухо и опрятно: новый золотистый образ в левом углу, под ним покрытый чистой суровой скатертью стол, за столом чисто вымытые лавки. Даже мужики с уважением отзывались о хозяйке постоялого двора: “Баба – ума палата”.

И. Тургенев в повести «Постоялый двор» писал: «Постоялый двор брал многим: отличной водой в двух глубоких колодцах со скрипучими колесами и железными бадьями на цепях; просторным двором со сплошными тесовыми навесами на толстых столбах; обильным запасом хорошего овса в подвале; теплой избой с огромнейшей русской печью, к которой наподобие богатырских плечей прилегали длинные борова, и, наконец, двумя довольно чистыми комнатками, с деревянным крашеным диваном, такими же стульями и двумя горшками гераниума на окнах, которые, впрочем, никогда не отпирались и тускнели многолетней пылью. Другие еще удобства представлял этот постоялый двор: кузница была от него близко, тут же почти находилась мельница; наконец, и поесть в нем можно было хорошо по милости толстой и румяной бабы стряпухи, которая кушанья варила вкусно и жирно и не скупилась на припасы; до ближайшего кабака считалось всего с полверсты». Буяниха «умела держать это гнездо в порядке; всюду поспевала, все выслушивала и прикидывала, выдавала, отпускала и рассчитывалась сама, и никому не спускала ни копейки, однако и лишнего не брала».

Егор Кузьмич Буянов был гласным ставропольской думы в 1879-1894 г., его сын Семен Егорович также служил гласным думы и членом управы в 1893-1910 г.

Муж Александры Васильевны скончался в августе 1907 г., сама она умерла 29 февраля 1916 г. от порока сердца. Оба супруга были отпеты в Успенской церкви и похоронены на городском кладбище. Их сын Семен Егорович погиб в марте 1919 г. во время подавления чапанного восстания от рук продотрядников комиссара Мельникова в Ставрополе. Старший из детей Семена Егоровича - Алексей (1882-), по образованию – техник, участвовал в революционных событиях 1905 г. в Русской Борковке, был арестован, бежал, скрывался. С мая 1917 был избран членом исполкома Ставропольского уездного Комитета Народной власти, Комиссаром Временного правительства по Ставропольскому уезду с ноября 1917, уполномоченным Комуча в Ставропольском уезде в 1918, состоял в партии эсеров. В 1937 был расстрелян в лагере. Внуки Александры Васильевны – сын Семена Егоровича - Петр Семенович Буянов (1891-), его жена Агриппина и их сын Игорь в 1925 г. еще жили в Ставрополе. Род Буяновых продолжается.

Н.Г. Лобанова,
начальник отдела учета, публикаций и использования документов архивного фонда РФ

Балашова Александра Михайловна

Алексей Константинович Ушков родился в 1879 г. в с. Новый Буян Ставропольского уезда в семье Константина Капитоновича Ушкова, владельца Жигулевских химических заводов, и Марии Григорьевны Кузнецовой (-1891), внучки чайного магната А.Г. Губкина.

О меценатстве К.К. Ушкова говорит в своих воспоминаниях Немирович-Данченко: «Среди директоров фирмы, - пишет он, - был Константин Ушков. В кабинете - подлинный Рембрандт. Сам Ушков являл из себя великолепное соединение простодушия и доброты».

В семье Алексея звали Леля или Ксешко. Шалун и выдумщик невиданных проказ, Алексей с братьями воспитывался лаборантом Казанского университета Михаилом Ивановичем Лопаткиным. Братья Алексей, Михаил и Александр Ушковы жили в семье Лопаткина на его даче в Казани, отдельно от своего отца и матери. Во время учебы на естественном факультете Казанского университета Алексей Ушков женился на Зинаиде Николаевне Высоцкой - дочери Николая Федоровича Высоцкого (1843-1922), профессора хирургической патологии. В качестве свадебного подарка для жены Алексей Константинович заказал архитектору Карлу Людвиговичу Мюфке проект и строительство особняков в стиле ампир с элементами барокко в Казани (ныне Кремлевская , 33, Национальная библиотека Татарстана) и в Москве на Пречистенке, 20. Одно из чудес дома в Казани - турецкая гостиная с эркером, двери которой украшала тугра (личный знак) турецкого султана.

Зинаида Николаевна пользовалась мягкосердечием и деликатностью своего юного мужа, пока оба не пришли к единому решению предоставить друг другу полную свободу. Супруги расстались через три года после свадьбы. В 1891 г. умерла мать Алексея, в

1917 г. умер отец Константин Капитонович, совладелец «Товарищество химических заводов П. К. Ушкова и К°». В 1893 г. Алексей Ушков при разделе имущества между братьями и сестрами унаследовал село Новый Буян и часть с.Рождествено Ставропольского уезда. Но практических навыков ведения хозяйства от отца Алексей не унаследовал, поэтому имение, приносившее 80 тысяч рублей дохода в год, стало убыточным и для ведения хозяйства постоянно требовались дотации из Московской конторы Ушковых. В 1900 г. сгорел, и Алексей Константинович решил построить новый завод - на горе у пруда. На сельском сходе он предложил крестьянам уступить принадлежащий имучасток для строительства завода, а за это обещал построить школу для их детей. В 1901 г. был построен новый каменный завод и двухклассное училище.

В с. Рождествено А.К. Ушков построил конный и винокуренный (1893 г.) заводы. Вот реклама винокуренного завода: «Натуральные виноградные вина подвалов имения Ушковых, наследников А.Г. Кузнецова. Южный берег Крыма. Фарос. Имеются в продаже в оптовом складе имения наследников М.Г. Ушковой при селе Рождественском. Продажа производится не менее 17 бутылок. С требованием просят обращаться в контору имения».

По воспоминаниям Леонида Сабанеева, в Москве Ушковы и Кузнецовы покровительствовали филармонии и Большому театру. Там Алексей Ушков познакомился с прима-балериной Большого Александрой Михайловной Балашовой. Она родилась в 1887 г. в дворянской семье, окончила Московское театральное училище по классу В.Д. Тихомирова в 1905 г., выступала в кордебалете, затем стала солисткой Большого, танцевала сольные партии в 21 балете. Исполняла сольные партии: Царь-Девица («Конек-Горбунок»), Лиза («Тщетная предосторожность»), Аврора («Спящая красавица»); Пастушка («Любовь быстра»), Китри («Дон Кихот»), Никия («Баядерка» в постановке Горского), Раймонда («Раймонда»), Медора («Корсар»), Одетта-Оделия («Лебединое озеро»), Сванильда («Коппелия»). Это была очень красивая и драматично-экспрессивная балерина. Постоянными партнерами Балашовой были солисты балета Михаил Мордкин и Александр Горский.

А.Н. Наумов вспоминал: «Казалось бы, что тихий, скромный, созданный для семейной жизни молодой Алексей, с одной стороны, а с другой стороны- Балашова, краса и гордость Императорской Московской балетной труппы – вся огонь, темперамент, целиком преданная служению искусству, - люди столь разные, что об их супружеской общности и житейской брачной солидарности предполагать было невозможно. Между тем, тот и другой, поженившись, продолжали благополучно свою супружескую жизнь. У супругов детей не было. В 1915 г. московское купечество организовало сбор средств на пасхальные праздники для раненых солдат. В Малом зале Благородного собрания расположились древнерусские балаганы, в боковых палатах были устроены киоски с «лотереей-аллегри». Тут же неподалеку проводили аукцион. С молотка и за немалые суммы уходили туфельки прославленных балерин Е. Гельцер, А. Балашовой и В. Коралли. В результате устроителями базара было собрано около 35 тыс. руб., которые полностью пошли на закупку "фронтовых подарков".

Революция застала Ушковых в Москве, где им первые четыре года пришлось провести в тяжелых условиях. Спасла их причастность Балашовой к артистическому миру, а также близкая дружба с управляющим МУЗО Борисом Красиным, будущим наркомом, который жил в доме Ушковых.

Сюзанна Масси вспоминала рассказ своей матери: в 1920 г. Балашова танцевала с Мордкиным в балете «Лебединое озеро», а после спектакля появлялась в роскошном платье, с настоящим бриллиантом, и поклонники на руках несли ее в карету. В 1922 г. Александра Михайловна приняла участие в парижских гастролях Большого театра. Она танцевала с Виктором Смольцовым «Девятнадцатый этюд» Шопена, «Норвежский танец» Грига и «Русскую пляску».

В 1922 г. под видом путешествия по Волге, Ушковы покинули Россию. В Париже Александра Михайловна, поселившаяся с мужем на Rue de la Pompe в доме, ранее принадлежавшем А. Дункан, узнала, что в Москве под танцевальную школу Дункан был отдан их дом Пречистенке. Балашова танцевала в Парижской «Гранд Опера». В 1924-1925 гг. супруги оказывали помощь в организации Свято-Сергиевского подворья, куда пожертвовали древнюю Тихвинскую икону Божьей Матери. А.М. Балашова рассказывала, что про балерину Пьерину Леньяни, станцевавшую на русской сцене 32 фуэте, говорили: «Она необычайно воздушна и касается земли только оттого, чтобы не обидеть своих подруг». В 1924 г. Филипп Малявин в Ницце писал знаменитый портрет Александры Балашовой. Портрет хранился в частной коллекции и совсем недавно был куплен на аукционе для музея русской живописи в Ханты-Мансийске.

В 1931 г. Балашова-Ушкова открыла в зале Плейель хореографическую школу, она консультировала при постановке балетов дягилевского репертуара. В 40-е годы на мировую сцену вышла и молодая русская зарубежная смена: воспитанники нескольких балетных студий знаменитых русских балерин: в Париже преподавали - М. Кшесинская, Л. Егорова, О. Преображенская, А. Балашова. Лифарь в 1944–1947 возглавлял «Новый Русский балет Монте-Карло», с 1947 он стал называться «Нуво балле рюс де Монте-Карло маркиза де Куэваса», где танцевала и А.М. Балашова. С этим балетом Балашова участвовал в Страсбургском театральном фестивале в 1957 г. В 1948 г. скончался Алексей Константинович Ушков, его похоронили на Сент-Женевьев-де-Буа. В 1963 году директор балетного театра в Страсбурге обратился к Александре Михайловне с просьбой поставить балет “Тщетная предосторожность” Жана Доберваля, в котором в свое время в роли Лизы А.М. Балашова выступала в Москве. Александра Михайловна согласилась. В постановке Балашовой балет в Страсбурге имел большой успех. Труппа совершила с ним турне по всей Франции. В 1971 г. Александра Михайловна поселилась в старческом доме Русского Красного Креста в г. Шель. Скончалась в возрасте 91 год и была похоронена 10 января 1979 г. вместе с мужем.

«Театр – это храм, куда я прихожу молиться каждый день», - как-то написала Александра Михайловна. В этих словах, хоть с тех пор прошло уже много лет, слышится дыхание сегодняшнего Большого.

Н.Г. Лобанова,
начальник отдела учета, публикаций и использования документов архивного фонда РФ

Ташлинская келейница Екатерина Никаноровна Чугунова

К истории обретения чудотворной иконы Божьей Матери «Избавительница от бед» в с. Ташла.

Наш рассказ о женщине, которой была явлена чудотворная икона в октябре 1917 г.
Род ясашных крестьян Чугуновых корнями восходит к концу 18 века.
Братья Иван, Степан и Григорий Ефремовичи Чугуновы поселились в «деревне Узюковка при озерах», населенной 130 душами крещеной мордвы, в 1782 году.

К 1850 г. в деревне Узюково было 2180 душ обоего пола на 244 крестьянских двора, население входило в удельное ведомство. Многодетная семья Чугуновых занималась хлебопашеством, арендовала оброчные статьи на 67-ом и 77-ом участках в 6-ом Мусорском и 9-ом Кирилловском удельных имениях, сыновья были на отхожих промыслах. В семье Ивана Чугунова родились сыновья Никанор и Ефрем(1780-1855), у Григория – сыновья Иван и Ефрем, у Степана – сын Яков(1841 г.р.). Рассмотрим одну линию рода крестьян Чугуновых, берущую начало от Ефрема Ивановича. Нам известны трое его детей: Марфа, Никанор и Иван. Никанор Ефремович был женат на крестьянской девице Прасковье Алексеевне. У этой семейной пары было пятеро детей: Тимофей (1854-), Семен, женатый на Прасковье Федоровне и имевший дочь Евдокию (1874 г.р.), Василий, женатый на Марии Ивановне и имевший детей Ивана (1904 г.р.), Татьяну (1905 г.р.), близнецов Семена и Степана (1907 г.р.); Екатерина(1885 г.р.).Большую разницу в возрасте между старшим братом Тимофеем и младшей сестрой Екатериной можно объяснить тем, что Никанор Ефремович Чугунов был женат дважды.

В конце 1862 г. Никанор Ефремович перебрался с семьей в Ташлу. Жизнь в Ташле – работа, праздники, сватовство - была ориентирована на обычаи и традиции. Брак был единственной формой осмысленного существования. Если девушка вовремя замуж не вышла – вековуха и нахлебница до конца своих дней. Екатерина Никаноровна Чугунова добровольно отказалась от брака во имя служения Богу, ее называли черничка-келейница. Не вступившая в брак по своему обету, Екатерина Никаноровна решила стать келейницей в 14 лет. Обряд происходил в доме Чугуновых. Екатерина жила скромно, ходила, опустив голову, всегда в черной одежде в знак смирения и обетов благочестия. Поначалу, оставаясь в семье, она молилась за всю семью и помогала в работах. Она отличалась смирением, трудолюбием, славилась набожностью, соблюдала посты и усердно посещала церковь. Екатерина была грамотной, потому что окончила приходскую школу, читала религиозные книги, знала церковные службы.

Такой образ жизни Екатерины Никаноровны вызывал одобрение сельчан. Выйдя из семьи, Екатерина Никаноровна добывала пропитание обучением рукоделью. Она умела делать все: прясть, ткать, шить, вышивать, вязать, топить печь, готовить еду, стирать, убирать избу и, естественно, нянчить детей, потому что в девочке воспитывали, прежде всего, умение быть женой, матерью, хозяйкой в доме. Она избегала лишних разговоров и встреч с чужими людьми. На задворках села устроила себе келью. Став келейной черничкой, Екатерина Никаноровна жила с другими девушками на окраине села. Их называли келейницы или спасеницы. С монахинями Покровского женского монастыря в Чагре и священниками Космодамианской церкви в Мусорке и Троицкой церкви в Ташле келейницы постоянно общались. Екатерина была дружна с женой мусорского священника Василия Ивановича Крылова (1869-1928) - Анисьей Григорьевной, их сыном Володей. Со священником Троицкой церкви с. Ташлы Дмитрием Никитичем Митекиным келейницы часто советовались по делам церковно-приходской и земской школ, народного училища в Ташле. Дмитрий Никитич Митекин преподавал в этих учебных заведениях закон Божий, а жена Владимира Васильевича Крылова - Капитолина Егоровна - учила детей грамоте.

Келейницы обучали грамоте девочек. Они занимались также вязанием, вышивкой, сбором трав и лечением ими. Вязать чулки или вышивать рубашки и полотенца на продажу считалось допустимым для келейницы, но в поле они не работали. Келейницы жили на то, что получали за одевание и обмывание покойников и чтение по ним Псалтыри. Жители села охотно обращались к келейницам, так как за сорокоуст им платили меньше, чем священнику. В трудные 1917-1918 годы повсеместно распространилось явление икон: в реке, в колодце, при корнях дерева. Иконы являются людям праведным. Екатерина Никаноровна Чугунова была избрана для этого. В октябре 1917 г. чудотворная икона Божьей Матери «Избавительница от бед» воссияла в Ташле.

Село Ташла в 1917 г. относилось к I округу благочинного церковных приходов священника Ивана Васильевича Крылова, мудрого и прозорливого пастыря, который был врагом раскола и известным просветителем. Его перевели в Троицкий собор Ставрополя в сентябре 1918 г. на место ушедшего в отставку Михаила Семеновича Розова. После установления советской власти в Ставрополе и уезде, политика властей в отношении церкви была однозначной. Непростые отношения сложились в 1918 г. у священника

Ташлы Дмитрия Никитича Митекина с председателем Мусорского волисполкома Гаврилой Григорьевичем Сорокиным и председателем Ташлинского сельсовета Петром Ивановичем Казиным. В 1918 г. Д. Н. Митекин был переведен в другой приход и перебрался с женой Евдокией Ивановной и дочерью Верой в другое село. Сменивший его священник Александр Петрович Некрасов столкнулся с бурной деятельностью кружка «Безбожник» во главе с секретарем ячейки РКСМ Александром Мырцымовым. По воспоминаниям И. Фомина, в 1921 г. в церкви с. Ташлы секретарь волостной ячейки комсомола Петр Антипов обнаружил спрятанную под полом пшеницу, которую конфисковал для столовой. Тогда же, согласно декрету, из ташлинской церкви конфисковали серебряные церковные сосуды.

В Ставрополе службы проходили только в Троицком соборе. Священник Александр Петрович Некрасов (1891 г.р.) был переведен в Ставрополь, а затем лишен прав и арестован в 1937 г., его место заступил священник Михаил Дмитриевич Гневушев(1888 г.р.), арестованный в 1938 г. ОГПУ и сосланный на десять лет. Екатерина Никаноровна Чугунова, ее тетя Марфа Ефремовна и ее брат Григорий Никанорович Чугуновв 1925-1930 г. жили в Ташле, а келейниц там разогнали еще в

1919 г. У Екатерины была корова и 1,8 гектара земли. Она, как и все, платила сельхозналог, но в членах сельхозартелей «Красный труд» (1920 г.) и «Путь Ленина» (1930 г.) Екатерина Никаноровна не числилась. В феврале 1930 г. Ставропольский РИК постановил снять 5 колоколов со звонницы церкви в Ташле и сдать во Вточермет (самый большой колокол весил 52 пуда). Решением Ставропольского райисполкома 1 сентября 1932 г. церковь в Ташле закрыли. 1424 верующих села остались без храма. Церковная библиотека из 117 томов и 62 богослужебных книг была разобрана верующими. Дом причта, построенный на средства прихожан в 1918 г., разрушен. Остальные церковные здания муниципализированы. Церковный совет в составе И.В. Чугунова, В. Солдаткина, В.А. Лапаева, А.Ф. Мырцымова был распущен.

Екатерина Никаноровна Чугунова выбрала свой путь служения и сделала это только по одной причине – Бог позвал.

Н.Г. Лобанова,
начальник отдела учета, публикаций и использования документов архивного фонда РФ

Лопухина Варвара Александровна

Лопухина В.А.

В 1846 г. в Федоровке Ставропольского уезда помещик Николай Федорович Бахметев (1798-1884) заложил однопрестольную каменную церковь с колокольней. Храм был посвящен святой великомученице Варваре - небесной покровительнице его жены - Варвары Александровны Лопухиной, к тому времени тяжело и долго болевшей. Отец Николая – Федор Васильевич – из московских думных и ближних людей, был женат на Марии Ивановне Нарышкиной. В записках М. Д. Бутурлина, дальнего родственника Бахметева, упоминается, что Николай Федорович с сестрой воспитывался у своей родной тетки Авдотьи Ивановны Нарышкиной, богатой калужской помещицы, безвыездно проживавшей в своем имении под Тарусой, в селе Лопатино. Племянницу она выдала замуж за князя Голицына, а Николая Федоровича, женившегося на Лопухиной, сделала своим единственным наследником. Николай Федорович окончил Московское училище колонновожатых и был выпущен прапорщиком в свиту императора. Он служил в квартирмейстерской части штабс-капитаном.

В 1822 г. майор Н.Ф. Бахметев вышел в отставку. Вместе с сестрой Анной он унаследовал поместья в Елатомском уезде Тамбовской губернии и Ставропольском уезде Самарской губернии и 2300 душ крепостных. Село Федоровка перешло Бахметеву в собственность по линии Самариных, бывших с ними в родстве. Так как первый владелец села генерал Федор Васильевич Наумов был женат на Марии Михайловне Самариной.

Действительный статский советник Бахметев в 1835 г. женился на Варваре Александровне Лопухиной (1815-1851). Семейные предания Лопухиных сохранили некоторые подробности этого сватовства. «Судьба бедной Вареньки решилась случайно, - писала О.Н. Трубецкая. - В 1835 году на московских балах стал появляться Н.Ф. Бахметев. Ему было 37 лет, когда он задумал жениться и стал ездить в свет, чтобы высмотреть себе невесту. Выбор его колебался между несколькими приглянувшимися ему барышнями, и он молился, чтобы Господь указал ему, на ком остановить выбор. В этих мыслях он приехал на бал в Дворянское собрание и подымался по лестнице, когда, желая обогнать его, Варенька Лопухина зацепила свой бальный шарф за пуговицу его фрака. Пришлось остановиться и долго распутывать бахрому, опутавшую пуговицы со всех сторон... Николай Федорович усмотрел в этом несомненное указание свыше - «перста, и посватался. Человек он был с большим состоянием и безупречной репутации. Не знаю, кто повлиял на бедную Вареньку, но предложение Бахметева было принято». Варвара Александровна была страстно любима Михаилом Лермонтовым. Разделенная, но несчастливая любовь Лермонтова осталась в его стихах. Вот что писал восемнадцатилетний поэт о своей семнадцатилетней возлюбленной:

Однако, все ее движенья,
Улыбка, речи и черты
Так полны жизни, вдохновенья,
Так полны чудной простоты;
Но голос душу проникает,
Как вспоминанье лучших дней...

«Будучи студентом, - писал в своих записках кузен поэта Шан-Гирей, - он был страстно влюблен... в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину, это была натура, пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная... Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей». Варваре Александровне адресовано посвящение, предпосланное поэме «Измаил-Бей»: «Тобою полны счастья звуки...» Ее образ угадывается в героине драмы «Два брата». Ее нетрудно узнать в героинях «Героя нашего времени в и «Княгини Лиговской». Варваре Александровне Лермонтов дважды посвятил своего «Демона». Варенька Лопухина отвечала любовью на чувство Лермонтова, но, по причинам, которые вряд ли станут когда-либо известны, ее семья была против их брака. В воспоминаниях родных есть указания на то, что главным противником любви Лермонтова и Варвары Александровны был ее отец Александр Николаевич Лопухин.

То ли под влиянием отца, то ли по другим причинам против этого брака была и Мария Александровна, которая всячески препятствовала сближению своей младшей сестры с поэтом. Варенька не была красива: на щеке у нее была родинка, которой ее дразнили в детстве: «Варенька родинка, Варенька уродинка». Но она, добрейшее создание, никогда не сердилась. А.П. Шан-Гирей был свидетелем того, как встретил Лермонтов весть о замужестве «его милой Вареньки». В Петербурге, писал он, играли в шахматы, когда человек подал письмо; Мишель начал читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и спросил, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: «Вот новость - прочти», и вышел из комнаты. Это было известие о предстоящем замужестве В.А. Лопухиной. Я имел случай убедиться, что первая страсть Мишеля не исчезла».

М.Д. Бутурлин писал о свадьбе Бахметева: ««Весною, чуть ли не в мае и вопреки общей почти боязни майских браков, была свадьба Николая Федоровича Бахметева с Варварою Александровною Лопухиной, в доме Лопухиных на Молчановке. Бахметевы поселились в Москве в доме Николая Федоровича на Арбате, «насупротив церкви Николы Явленного». Утверждают, что Варвара Александровна не была счастлива в замужестве, тем более что Н.Ф. Бахметев оказался большим ревнивцем и запретил жене даже говорить о Лермонтове.

В 1838 г., проездом за границу, Лопухина остановилась с мужем в Петербурге. «Лермонтов был в Царском, - пишет Шан-Гирей. - Я послал к нему нарочного, а сам поскакал к ней. Боже мой, как болезненно сжалось мое сердце при ее виде! Бледная, худая, и тени не было прежней Вареньки, только глаза сохранили свой блеск и были такие же ласковые, как и прежде. «Ну, как вы здесь живете?» - «Почему же это вы?» - «Потому что я спрашиваю про двоих». – «Живем, как бог послал, а думаем и чувствуем, как в старину. Впрочем другой ответ будет из Царского через два часа». Это была наша последняя встреча; ни ему, ни мне не суждено было ее видеть».

У Бахметевых была единственная дочь Ольга Николаевна (1836-1912), в замужестве Базилевская. Московская семья Базилевских - общие знакомые Бутурлиных и Бахметевых. Во всех семьях были дети, и Базилевские устраивали иногда для них балы. Ольга с детства знала своего будущего мужа А. П. Базилевского, и Варвара Александровна вместе с ней бывала в гостях у Базилевских. Висковатов сообщает, что «раз только Лермонтов имел случай в третьем месте увидать дочь Варвары Александровны. Он долго ласкал ребенка, потом горько заплакал и вышел в другую комнату. Видеть любимую, страдающую женщину ему было заказано». Висковатов предполагает, что под этим впечатлением было написано стихотворение «Ребенку»:

О грезах юности томим воспоминаньем,

С отрадой тайною и тайным содроганьем,
Прекрасное дитя, я на тебя смотрю...
О, если б знало ты, как я тебя люблю!..

Не правда ль, говорят,
Ты на нее похож? - Увы! года летят;
Страдания ее до срока изменили,
Но верные мечты тот образ сохранили
В груди моей.

Местом, где Лермонтов видел дочь Вареньки, был московский дом Базилевских, будущих родственников Ольги по мужу. Интересно, что в другом мемуарном источнике, воспоминаниях В. И. Анненковой, говорится, что она встретила Лермонтова в Москве в доме Базилевских, куда он был приглашен на бал. Было это, очевидно, в 1841 году, так как она упоминала, что «он приехал с Кавказа и носил пехотную армейскую формул. Ольга воспитывалась матерью до 15 лет.

Родственники Варвары Александровны, и в особенности Н. Ф. Бахметев, сделали всё возможное для того, чтобы уничтожить ее переписку с Лермонтовым и какие бы то ни было следы этой многолетней привязанности. Мучимый ревностью Лермонтов мстил Бахметеву в своих произведениях, выставляя его в роли смешного и недалекого старика-мужа, намекая на неверность ему его жены, которая любит не его, а кого-то другого. Бахметев отвечал не меньшей ненавистью. В альбоме Лопухиной один из рисунков Лермонтова назывался «Свадьба». На нем были изображены молодая девушка и мужчина средних лет, преклонившие колени перед двумя священниками и дьячком с кадилом. Позади молодых стояли старуха в чепце и расфранченный барин со взбитым коком. Девушке на рисунке - Лопухина. Мужчина средних лет - это Бахметев. Два священника, упомянутых в записках Бутурлина, переносили место действия в Лопатино. И тогда в старухе с барином легко распознавались А. И. Нарышкина и ее щеголь-зять, князь Голицын. На рисунке изображен первый приезд молодых в Лопатино. Богомольная Нарышкина поспешила еще раз благословить молодых и для этого пригласила весь причт лопатинской церкви. Другие подробности рисунка: отсутствие фаты на голове молодой женщины и простое, явно сельское одеяние священников. Рисунок был ироничен, но с оттенком печали.

Лермонтов хранил в сердце образ своей Вареньки до последних дней. Екатерина Быховец, которая двадцатилетней виделась с поэтом в последний месяц его жизни, летом 1841 года, впоследствии так писала о Лермонтове: «Он был страстно влюблен в В.А. Бахметеву; она ему была кузина; я думаю, он и на меня обратил внимание оттого, что находил во мне сходство, и об ней его любимый разговор был». О гибели Лермонтова все Лопухины скорбели искренне и глубоко, для них это была большая семейная потеря. Но, конечно, тяжелее всего пережила его смерть Варвара Александровна. Ее сестра Мария писала об этом кузине А.М. фон Хюгель осенью 1841 года: «Последние известия о моей сестре Бахметевой поистине печальны. Она вновь больна, ее нервы так расстроены, что она вынуждена была провести около двух недель в постели, настолько была слаба.

Муж предлагал ей ехать в Москву - она отказалась, за границу - отказалась и заявила, что решительно не желает больше лечиться. Может быть, я ошибаюсь, но я отношу это расстройство к смерти Мишеля». Варвара Александровна скончалась в 1851 году, через десять лет после гибели поэта. Похоронили ее в Малом соборе Донского монастыря. Над могилой находится плита с надписью: Варвара Александровна Бахметьева, рожденная Лопухина. Скончалась 9 августа 1851 года 36 лет. Помяни ее Господи во Царствии Твоем. Ее муж получил чин статского генерала, успешно служил и пережил ее на тридцать лет. Николай Федорович Бахметев умер в Москве 3 марта 1884 г. 86 лет; погребен в Донском монастыре вместе с женой.

Н.Г. Лобанова,
начальник отдела учета, публикаций и использования документов архивного фонда РФ

Хомякова Дарья Лаврентьевна - жена бригадира А.И. Змеева

Царь Пётр Алексеевич, желая открыть для России выход в море, отдал приказ готовиться к походу на Нарву. 9 августа 1704 Нарва была взята русскими. 19 февраля 1705 года в торжественном въезде Петра в Москву принимали участие 159 пленных шведских офицеров, среди которых был капитан драгун Александр II фон Эссен (-1728). Он происходил из древнего прусского рода, ведущего свое начало от Томаса фон Эссена (-1559), бюргера из Ревеля. В России барон Александр фон Эссен выслужил чин генерал-адъютанта. Петр I просил царицу Марфу Матвеевну (урожденная Апраксина, жена царя Федора Алексеевича. (1664-1716) взять к себе дочь генерала Эссена. Царица с маркграфом бранденбургским Георгом Фридрихом фон Бранденбург-Ансбахом окрестила дочь Эссена в православие под именем Марфа Андреевна и выдала ее замуж за коллежского асессора Лаврентия Алексеевича Загоскина (-1764), прадеда писателя М.Н. Загоскина. Император Петр Алексеевич был на свадьбе посаженным отцом и благословил молодых образом, который как святыня хранился в роду Загоскиных. (Родоначальник Шевкал-Загор прибыл из Золотой Орды (1472), крестился именем Александра Айбулатовича прозванием Загоска).

В их семье было четверо детей: сыновья Николай и Михайла, и дочери Анна и Дарья. Прадед их Дмитрий Федорович – воевода в Нерехте (1684), стольник в Крымском походе (1687), дед их - стольник Алексей Дмитриевич Загоскин погиб под Смоленском. Они владели землями в Пензенском уезде. Дарья Лаврентьевна Загоскина вышла замуж за майора лейб-гвардии Преображенского полка (1712) Андрея Ивановича Змеева, происходившего из русского дворянского рода, предок их муж честен Лев Иванович, выехал из Пруссии к великому князю Василию Дмитриевичу. Основателем Казанской ветви рода в 12 колене от Льва Ивановича стал Иван Григорьевич Змеев (1537-1632) - первый поддатень рынды у государевых топоров в полоцком походе (1563), голова у стрельцов в лифляндском походе (1577), голова московских стрельцов в походе под Владимиром (1577), письменный голова в Сибири на реке Лозве (1592), участник походов против вогуличей (1594), имел пожалования Нижегородском, Коломенском и Данковском уездах. Его сын Матвей Иванович Змеев, служивший головой у служилых татар и новокрещеных инородцев, ходил с Пожарским из Чебоксар против поляков (1615), служил воеводой Васильсурска (1620), имел вотчины в Нижегородском уезде (1621), городской голова Казани (1624). Воевал на заставе, межевал митрополичьи земли. Матвей имел земельные пожалования в селе Ундоры Казанской провинции. У Матвея Змеева было четверо сыновей: Ипполит (ему принадлежало село Городищи), Яков, Лев и Иван.

Их поместная земля находилась около селений Сюндюково, Русская Беденьга и Комаровка. В документах 1679 года упоминается приселок Беденьга в Казанском уезде по Самарской дороге, принадлежащий Ивану Матвеевичу Змееву, а в 1685 году уже существует село Беденьга, вотчина братьев Ивана, Якова и Льва Матвеевичей Змеевых, но в 1694 году он числится лишь за Иваном Ипполитовичем Змеевым. В 1668 году Федор Зеленый (очень крупный помещик с боярским окладом в 1000 четвертей, ему принадлежали деревни Зеленовка, Беденьга, Комаровка) женился на дочери Ипполита Матвеевича Змеева - Анне. После смерти Федора Алексеева Зеленого, село Новое Воскресенское, что на Ундоровских горах, досталось его дочери Марии, вышедшей замуж за азовского губернатора Бориса Ивановича Толстого. Их единственный сын Василий Борисович Толстой служил в гвардии потешного двора, но после смерти родителей вышел в отставку сержантом и женился на Дарье Никитичне Змеевой, правнучке Ивана Матвеевича Змеева, к которой перешли поместья и вотчины, принадлежавшие роду Ивана Змеева. Таким образом все именья двух братьев, Ипполита и Ивана Матвеевичей Змеевых, значительно увеличенный их потомками, через два брака: Федора Зеленого - на дочери Ипполита Змеева и Василия Толстого - на правнучке Ивана Змеева, соединились в одно владение статского советника Василия Борисовича Толстого.

От его брака с Дарьей Никитичной родились девять человек детей. По завещанию родителей, старшему сыну Николаю предназначены были: село Беденьга, с Городищенской дачей и сельцо Васильевка, а сын Александр получил село Ундоры; да им же, Николаю и Александру, пополам, Ундоровский остров и сенные покосы Статский советник Александр Васильевич Толстой документами доказал, что Ундоровский остров, вместе с другой землей при селе Ундорах, пожалован еще предку его, Федору Алексееву Зеленому. Дело было, в конце концов, выиграно Толстым: Сенат, в 1809 году, определил исключить Ундоровский остров, гороховскую ватагу и сенные покосы из оброка и утвердить в вечное и потомственное владение тайного советника Толстого. В 1773 году полковник Александр Васильевич Толстой (Симбирский губернатор) вступил во владение завещанным ему именьем в селе Ундорах.

Женившись на дочери генерал-поручика Елизавете Васильевич Скворцовой, он имел одну только дочь Веру, да на его попечении осталась племянница София, дочь брата Николая, убитого, в чине полковника, в сражении под Казанью, в 1765 году, во время бунта Пугачева; обеих он выдал замуж: дочь - за богатого соседнего помещика, полковника Таврического конно-егерского полка Петра Никифоровича Ивашева, а племянницу - за бригадира Николая Сергеевича Сафонова и наделил ее всеми теми именьями, которые, по завещанию Василия Борисовича, предназначены были ее отцу (Беденьга и Городищи). Всего А. В. Толстому принадлежало в разных губерниях, 2706 душ и более 43 тысяч десятин земли. Это огромное наследство получила Вера Александровна Ивашева (-1836) после отца, умершего 5 мая 1815 года.

Иван Ипполитович Змеев служил в рейтарах, в 15 лет был пожалован прапорщиком, затем в поручики, участвовал в глуховском, чигиринском, киевском, двух крымских, белгородком и кизыркемском походах. (1695). По ввозной грамоте 1669 г., данной казанским воеводой князем Юрием Петровичем Трубецким, казанцу Ивану Ипполитовичу Змееву, ему было пожаловано поместьев Казанском уезде в пустоши Чирпа и на пустошь Кайбышево.

У Ивана Ипполитовича Змеева было два сына Федор и Андрей. Вот что известно об их земельных владениях. В 1675 году за казанцами Алексеем Пелепелициным и Осипом Львовом числилось 79 четвертей с третником (пустошь Карач), рядом с дачей Матвея Пелепелицина и Федора Алекина. Алексей Пелепелицин (которой владел с 1648 г.) часть своей земли заложил, и просрочил, казанцам Ивану Ипполитову и сыну его Федору Змеевым: Ивану - вотчину, Федору - поместье; а в 1722 году, после Осипа Львова, сын его Григорий, часть своего имения продал Борису Ивановичу Толстому; стольник же Федор Иванович Змеев, вместе с братом, подполковником Андреем Ивановичем Змеевым, продали землю в 1722 году Б. И. Толстому, который затем купил и остальную землю у Федора Змеева. В 1719-1720 гг. были созданы провинции. Ландратские переписи впервые отошли от ведомственного подхода при учете населения.

Они включали все категории тяглового населения. Большую работу по учету населения и выполнению многочисленных указов и инструкций царя, сената и коллегий проделал в Пензенском ландрате Федор Иванович Змеев. Осенью 1717-1718 гг. ландрат Федор Иванович Змеев провел перепись населения Пензенской доли. По каждой деревне фиксировалась убыль населения и дворов помещичьих и государственных крестьян по сравнению с переписями 1709 и 1710 гг. В августе 1717 г. Пензенский уезд подвергся нападению кубанских татар. Ландрат Федор Змеев был в большой растерянности. Регулярных частей в его распоряжении не имелось. Пензу обороняли дворяне, канцеляристы, горожане во главе с ландратом. Урон, нанесенный набегом населению края, был значителен. Андрей Иванович Змеев – праправнук Ивана Григорьевича, правнук Матвея Ивановича и сын Ивана Ипполитовича Змеевых, казанских служилых дворян, владевших селами Пелепелицыно и Городищи Казанского уезда. Андрей Змеев к 1736 году получил чин полковника, был пожалован кавалером боевых орденов, участвовал в Азовских походах и Северной войне. Его назначили в 1737 году комендантом вновь строящейся крепости Ставрополь. Дарья Лаврентьевна приехала в Ставрополь вслед за мужем. Самой почетной, после княгини Тайшиной, дамой в городе была жена коменданта крепости. Дарья Лаврентьевна слыла хозяйственной и любящей уют, поэтому в свое время пожелала иметь за домом небольшой сад, который под ее началом и разбили дворовые люди.

Она была женщина деловитая настолько, насколько и храбрая. Дарья Лаврентьевна преданно любила своего мужа, быстро нашла общий язык с местным духовенством и купечеством. Как вспоминали после отъезда Дарьи Михайловны о ней ставропольцы: «Она была барыня добрая и прекрасная». В 1741 г. Андрей Иванович, положивший немало трудов на строительство крепости и устройство калмыков, был пожалован чином бригадира. Он был тяжело болен и 21 декабря 1742 умер в Ставрополе. Дарья Лаврентьевна около месяца ехала в кибитке, сопровождая тело мужа, гроб которого везли на санях в Рязанскую губернию в его родовое поместье, где Андрей Иванович и был похоронен. Детей в семье Змеевых не было.

Через год, будучи в гостях в поместье у своей родной сестры Анны в Рязанской губернии, Дарья Лаврентьевна познакомилась с ее соседом по имению - генерал-майором Федором Хомяковым. Вскоре он сделал вдове Змеевой предложение руки и сердца. Второй муж Дарьи Лаврентьевны - Федор Тимофеевич Хомяков, сын стольника Тимофея Ивановича Хомякова, генерал-поручик, происходил из старинного боярского рода, записанного в 6 часть родословной книги Тульской губернии и восходящего к 17 веку. Федор Тимофеевич Хомяков поступил на службу рядовым в 1708 г. и участвовал в Полтавском бою, а год спустя - во взятии Риги. В чине полковника, командуя Азовским драгунским полком, он от­личился в Крымском походе 1738 года под Перекопом, взяв с боя два знамени и полковую пушку. В Шведской кампании 1742 года Xомякова с одним эскадроном гусар и несколькими казаками атаковал шведов близ Эльцен-Кирки и, встретив превосходного в числе врага, несколько часов держался со своим небольшим отрядом на позиции до прихода подкрепления.

Командуя второй дивизией, участвовал в сражении при Гроссегерсдорфе. С переходом в гражданскую службу Xомяков, в чине действительного статского советника, управлял Тульской оружейной канцелярией (1755-1756), был уволен от службы в чине генерал-поручика (1758). Рассказывают, что Кирилла Иванович Хомяков, владелец множества тульских деревень, умирал бездетным и долго колебался, кого выбрать в наследники. Перебирал в памяти родственников, пока не надумал вынести этот вопрос на суд крестьян. Пусть, дескать, сами выберут из рода Хомяковых того, кто станет владеть ими. Крестьяне выбрали двоюродного, еще молодого племянника Кириллы Ивановича, сержанта гвардии Федора Тимофеевича Хомякова, человека небогатого, но честного. Хозяином он оказался добрым и толковым. Это и был прадед будущего славянофила Алексея Степановича Хомякова.

Дарья Лаврентьевна пережила своего второго мужа почти на 20 лет и завещала похоронить себя на погосте церкви рядом с первым мужем.

Н.Г. Лобанова,
начальник отдела учета, публикаций и использования документов архивного фонда РФ

Дочь и внучка генерала Соймонова

Один из основателей города Ставрополя бригадир Леонтий Яковлевич Соймонов был женат на Прасковье Андреевне Чаплиной, дочери дмитровского стольника Андрея Ивановича Чаплина. Дочь Соймонова Аграфена Леонтьевна (1719-1771), вышла замуж очень молодой, почти девочкой, за Степана Федоровича Апраксина (1702-1758), а в 1755 г. родилась ее старшая дочь, Елена. Аграфена Леонтьевна была пожалована в действительные статс-дамы Императрицей Елизаветой Петровной 26 октября 1756 г.

Императрица Екатерина II писала о Соймоновой-Апраксиной: «Все шесть месяцев царствования Петра III я ни во что не вступалась, кроме похорон покойной Государыни. Я брала советы от старых дам, графини Марьи Андреевны Румянцевой, графини Анны Карловны Воронцовой, от фельдмаршальши Аграфены Леонтьевны Апраксиной».

Муж Аграфены Леонтьевны генерал-фельдмаршал Апраксин, не будучи военным, был назначен главнокомандующим русской армией во время Семилетней войны, но даже победу при Гроссегерсдорфе (1757), одержанную благодаря мужеству русских солдат и офицеров, фактически обратил в неудачу, неорганизованно отведя армию за Неман. Е.П. Янькова вспоминала: «Он получал от своей дочери, княгини Куракиной, от зятя, князя Куракина, от друзей известия о здоровье императрицы, которое становилось все хуже и хуже. Фельдмаршал Апраксин, считая опасность более крайней, счел долгом отступить, чтобы приблизиться к границам России, предвидя, что если последует кончина императрицы, эта война сейчас же окончится». В конце 1757 Апраксина отстранили от командования, обвинили в измене и арестовали. Апраксина по распоряжению императрицы Елизаветы заключили в небольшом дворце близ Санкт-Петербурга у места, называемого Три Руки.

Около трех лет томился он под судом и скончался внезапно 26 августа 1760 г. О его смерти сохранилось предание, будто императрица, недовольная медленным производством следствия, спросила: отчего так долго продолжается это дело. Ей отвечали, что фельдмаршал не признается ни в чем, и они не знают, что с ним делать. «Ну, так, - возразила государыня, - остается последнее средство, прекратить следствие и оправдать невинного». После этого разговора, на первом заседании следственной комиссии фельдмаршал по-прежнему утверждал свою невиновность. «Итак,  - сказал один из членов, - остается нам теперь употребить последнее средство». Не успел он закончить, как вдруг апоплексический удар поверг Апраксина мертвым на землю. Следствие не выявило доказательств измены Апраксина.  Он был похоронен в Петербурге на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры. Спустя время, потомки отнеслись к памяти полководца более благосклонно, чем современники.

Аграфена Леонтьевна после падения мужа, выну­ждена была оставить двор и по смерти его, в 1760 г., удалилась в свою подмосковную вотчину Ольгово. При восшествии на престол Петра III Апраксина получила позволенье вернуться в Петербург и заняла прежнее видное положение при дворе. Скончалась А. Л. Апраксина 28 октября 1771 г. и похоронена в Санкт-Петербурге, на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры. Е. П. Янькова рассказывает об Апраксиной, что, вследствие постоянных отлучек и походов мужа «всем заведовала его жена и, должно быть, она была скупенька; как пона­добятся деньги, вот он и придет к ней: «Ну-ка, Леонтьевна, распоясывайся, расставайся с заветными, давай-ка денежек». По словам П.Ф. Карабанова, Аграфена Леонтьевна Апраксина „была одарена возвышенными и благородными чувствами». Она домовито распоряжалась и заведовала делами мужа, постоянно находившегося в походах, но при этом делала много добра. «А третья дочь генерала Степана Апраксина, умерла от оспы. Старшая становилась очень красивой ей было 13 лет, она вышла замуж за князя Куракина, второй было только шесть лет; она была тогда чахоточной, онапотом вышла за Талызина».

Внучка генерала Леонтия Соймонова, знамени­тая по своим амурным похождениям, княгиня Елена Степановна Куракина (-1769) была невольной виновницей выхода указа 18 февраля 1762 г. о дворянских вольностях. Князь М.М. Щербатов в сочинении «О повреждении нравов в России» писал: «Княгиня Елена Степановна Куракина была приведена к императору Петру III, который, пытаясь    скрыть от прежней своей любовницы Елизаветы Романовны Воронцовой, что он будет веселиться с новой возлюбленной, сказал секретарю Волкову в присутствии Воронцовой, что займется с ним ночью важным делом и распорядился написать указ. Волков написал манифест о вольности дворянства». Елена Степановнасостояла в долгой и серьезной связи с Петром Ивановичем Шуваловым, с помощью которого она избавила своего отца от жестокого наказания. Елена Степановна особа была исключительно красивая - и нрава самого легкомысленного,  «одна из отличных природных щеголих, темноволосая и белолицая, живая и остроумная красавица». Григорий Орлов, служил адъютантом  генерал-фельдцейхмейстера графа Петра Шувалова.

Миллионные  доходы  Шувалов имел не с пушечной пальбы, он был первым  капиталистом  России,   монополизировавшим   в   стране торговлю  рыбой,  табаком  и  солью. В один из  дней,  обедая  при  дворе, Шувалов  принес в Артиллерийскую контору громадный ананас со стола царицы, еще не ведая, что  этот  заморский  фрукт,  вроде бомбы, сейчас же взорвет его счастье и благополучие.  «Гришка, - сказал он адъютанту, - сам не съем и жене не дам попробовать. Хватай  ананас и отнеси его, сам знаешь кому!» - «Знаю», - отвечал Орлов, очень догадливый. Этот  ананас  привел  его в объятия княгини Елены  Куракиной.

«Куракина  была слишком опытная дама, и она поздравила  себя  с  находкой  лука Купидона,  постоянно  натянутого».  Шувалов   встретил  Орлова деловым вопросом: «А что моя душенька? Довольна ли ананасом?» - «Еще как! Велела поскорее другой присылать».   Своего успеха у женщин Орлов не скрывал. «Да нет же таких дураков, - говорил он, - чтобы получили орден и таскали его в кармане». Он афишировал княгиню Куракину, не заботясь о том, что скажет генерал-фельдцейхмейстер.

Орлов сделался сейчас же соперником своего начальника и победил его. Юный адъютант был молод, красив и силен. В нем уже замечались зачатки твердого и своеобразного характера, который вполне определился впоследствии и который с того времени он начал смело выказывать. Граф Петр требовал прекращения свиданий с Куракиной. Орлов не желал давать подобного обещания. На него одели оковы, но и это не могло сломить его упорства. В наказание за строптивость его отправили на войну с Германией.

Этим он обратил на себя всеобщее внимание, в том числе и Екатерины. Но он чуть было не расплатился дорого за свою победу. Шувалов не был человеком, способным простить подобную обиду. Однако вера Орлова в свою счастливую звезду и на этот раз не обманула его: Шувалов скончался, не успев отомстить. Муж Елены Степановны Куракиной, князь Борис Александрович Куракин был генерал-лейтенантом, сенатором, кавалером св. Александра Невского. Артистки, певицы   были возлюбленными сластолюбивого князя Александра Борисовича Куракина († 1818 г.), у которого, если верить А. М. Тургеневу, было до семидесяти побочных детей. На 31 году от роду князь Куракин постригся в монахи. После кончины Елены Степановны ее сыновья поставили на ее могиле надгробие работы скульптора Мартоса. Скульптура изображала склоненную женщину, рыдающую на могиле умершей княгини. На подножии обнимаются и плачут сыновья покойной. Все проникнуто горем, трагедией осени.

Н.Г. Лобанова,
начальник отдела учета, публикаций и использования документов архивного фонда РФ